твердо стоять за свои убеждения. — Муссолини заявил среди криков и оглушительного рева:
— Как бы вы не получили заряд свинца в спину!
Такие прения давали сенсационный материал иностранным журналистам. Ланни заходил в маленькую тратторию, где они собирались. Корсатти представил его «братии», и с ним делились новостями, передавали последние слухи и сплетни. Здесь держали пари — сколько еще осталось жить Джакомо Матеотти? Это казалось циничным, но журналистам нельзя принимать близко к сердцу вещи, о которых приходится писать. А немногочисленные социалистические газеты Соединенных Штатов не могли позволить себе роскоши иметь корреспондентов в Риме.
Вечером 10 июня Ланни предстояло свидание с главой одного из знатнейших княжеских семейств итальянского королевства. Он уже осмотрел несколько картин из коллекции благородного римлянина, и ему намекнули, что о ценах можно будет потолковать. Если сделка пройдет, это будет крупная удача для Ланни. Он как раз кончал завтрак со своей подругой, когда его позвали к телефону, и он услышал дрожащий голос, прерываемый рыданиями. Говорила молодая жена Джакомо Матеотти. Она пыталась рассказать ему на ломаном английском языке, что ее мужа несколько минут назад похитили на улице Антонио Шалойа; его увезли в автомобиле; не может ли мистер Бэдд сделать что-нибудь для его спасения? Ланни в ужасе спросил, чем он может помочь, и женщина сказала: — Сообщите в газеты, сообщите за границу! Единственное, что может их остановить, — это общественное мнение Европы и Америки. Это Думини! — крикнула она и еще раз повторила это имя: — Думини! Он живет в отеле «Драгони». Джакомо знал, что ему поручено покончить с ним. О, ради бога! — Голос прервался, женщина не могла сдержать рыданий.
Ланни повесил трубку и побежал рассказать Мари страшную новость. — Но, дорогой мой! — воскликнула она. — Какое тебе до этого дело?
— Я знаю его лично и должен помочь ему.
— Но как, Ланни, ради бога? — И та женщина тоже взывала к богу. Богу придется выбирать между ними.
— Я не могу терять время! — воскликнул Ланни. — Я должен повидать журналистов и выяснить, что можно сделать.
— А свидание с клиентом?
— Не состоится. Протелефонируй ему от моего имени. Извинись. Скажи ему, что я болен, — что хочешь.
— Ланни, я пойду с тобой.
— Нет, прошу тебя! Оставайся здесь, я позвоню тебе.
Прежде чем она успела ответить, Ланни выбежал из номера. Он не стал ждать, пока подадут его машину из гаража, а вскочил в такси и поехал в кафе, где должны были быть Корсатти и другие, если только они не узнали уже о случившемся.
Здесь он застал трех журналистов, которые мирно потягивали красное вино и говорили о молодом американце, о том, что он и в искусстве и в политике любитель и что, быть может, ни то, ни другое не захватывает его по-настоящему. Когда он ворвался в кафе, они забыли и про вино и про свои выводы. — Бог ты мой, я проиграл! — воскликнул один из них. Он тоже участвовал в пари по поводу срока, который осталось прожить Матеотти.
Журналисты засыпали Ланни вопросами, но он немного мог сказать. Одно они уловили: Думини! О да, его-то они знают. Это один из самых видных сторонников Муссолини. Накануне похода на Рим он избил девушку, у которой была приколота на груди красная гвоздика, а когда ее мать и брат хотели заступиться, он застрелил обоих. — И именно он похитил Маццолани! — воскликнул Корсатти. — Увез его в машине и заставил пить касторку.
— А Форни! — вставил другой. Это было преступление, совершенное во время последней предвыборной кампании. Жертвой был кандидат в парламент. Это и подразумевал Муссолини, признаваясь, что свободных избирательных собраний они не допускали.
— Что мы можем сделать? в тревоге спросил Ланни.
— Немного, — ответил Корсатти. — Я боюсь, что песенка вашего друга спета.
— Добыть материал для газеты — вот все, что можно сделать, — сказал другой корреспондент. — Если мы расскажем об этом миру, это вызовет отклик и может оказаться полезным.
— Но будет уж слишком поздно!
— Вероятно, да. Избить человека насмерть дубинкой — не долго, в особенности если раньше пальнуть в него из ружья.
Корреспондентам надо было спешить; дело есть дело, и личные чувства в расчет не принимаются. Ланни поехал с Корсатти в министерство; он хотел знать официальную версию. Правительство, конечно, отзовется полным неведением и заявит, что если такое преступление совершилось, то оно, мол, сожалеет о нем. Корсатти сказал, что, если Матеотти еще жив, было бы до некоторой степени полезно снестись с лицами, которые имеют возможность огласить этот факт за границей.
Ланни последовал этому совету, так как не мог придумать ничего другого; после некоторой проволочки ему удалось вызвать к междугороднему телефону Лонгэ, и он излил весь свой гнев и негодование. Затем он отправился на телеграф и написал длинную телеграмму Рику; он был уверен, что Рик добьется ее опубликования. Но телеграмма не была послана, так как в ту минуту, когда Ланни собирался вручить ее чиновнику, два человека в мундирах фашистской милиции вошли в контору, взглянули на Ланни, спросили, как его зовут, и, взяв у него телеграмму, предложили ему следовать за ними.
Это был уже второй случай в жизни Ланни. Во время мирной конференции в Париже его выследили шпики, но агенты французской полиции были образцом изящества и благовоспитанности по сравнению с этими desperati, «отчаянными», как они сами себя именовали.
Надо было быстро сообразить: что это — тоже похищение, и ему предстоит разделить участь Матеотти? Если да, то не лучше ли будет обороняться здесь, при публике? Вид у этих субъектов был весьма свирепый, на поясах у них висели в кобуре автоматические пистолеты, но тут он мог, по крайней мере, привлечь внимание окружающих, дать им понять, что происходит.
— Куда вы меня ведете? — спросил он, стараясь возможно лучше говорить по-итальянски.
— В штаб, — был ответ.
— Я американский гражданин. — Формально это было не так, но ведь они не могли проверить его слова.
— Скажете это самому генералиссимо, — был ответ.
— Я желаю позвонить американскому послу.
— Вы должны немедленно последовать за нами.
— Я личный друг американского посла. — Это было легкое преувеличение, — но, авось, сойдет. Он старался выиграть время, чтобы обдумать свое положение.
— Нам до этого нет дела.
— А если я откажусь итти?
— Долго отказываться вам не придется. — Говоривший положил руку на кобуру, и Ланни решил, что спорить бесполезно. Он вышел на улицу, по бокам его шли оба парня, и он увидел, что у подъезда их ждет автомобиль; шофер был в мундире. Это несколько успокоило его, он сел, и машина быстро покатила к главному штабу фашистской милиции. Ланни слышал много страшных рассказов о том, что здесь происходит, колени у него ослабели, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не лязгать зубами. Он не чувствовал себя ни в какой мере героем, но знал, что должен вести себя так, как если бы он им был. Он старался изобразить спокойствие на лице и высоко держать голову, как делают герои на сцене и в фильмах.
Его не посадили в камеру, а сразу повели в кабинет «генералиссимо», которого звали Итало Бальбо. Ланни, за последние двенадцать дней много узнавший о фашистских делах, слышал, что это один из приближенных Муссолини и что он командовал вооруженным отрядом во время похода на Рим. Он был расом Феррары; слово «рас» итальянцы заимствовали у абиссинцев, и означает оно «вождь племени». Корсатти рассказывал Ланни, что Бальбо написал письмо секретарю «фашио» своего родного города, приказывая ему «обработать дубинкой» нескольких социалистов — не на
смерть, но «в должном стиле». Журналист объяснил, что bastonatura in stile было техническим
