Благословенный Рим
Ланни и Мари остались на несколько дней в Бьенвеню, чтобы отдохнуть, сообщить Бьюти последние сплетни и послушать те, что собрала она. Надо было также прочесть и написать несколько писем. После этих предварительных приготовлений они выехали. Четыреста или пятьсот миль, которые отделяли их от Вечного города, они проехали потихоньку, наслаждаясь в пути и природой, и искусством.
В Сан-Ремо они остановились, чтобы навестить Линкольна Стефенса, у которого была молодая жена и ребенок, — он очень гордился обоими. Стеф на время удалился от политики, отчасти по тем же причинам, что и Ланни. Он пытался переделать мир и не мог, — значит, надо подождать и поглядеть, что сделает само для себя это упрямое создание.
Достигнув долины реки Арно, они поднялись по ней вверх, к Флоренции, и здесь посетили Джорджа Геррона. Он переехал в Италию, обращенный в бегство многочисленными посетителями, которые навещали его в Женеве — особенно немцы — и расспрашивали, как мог он так жестоко обмануться в Вудро Вильсоне. Создатель Лиги наций недавно умер, сломленный и физически и духовно, и бедный Геррон был почти в таком же состоянии; у Ланни создалось впечатление, что ему недолго осталось жить. Печально видеть, что делает мир с идеалистами, которые пытаются улучшить его. Предостережение для Ланни!
В Риме сезон как раз кончался, и отели были еще переполнены, но всегда можно было получить «королевские апартаменты», надо было только хорошо заплатить; и, конечно, стоило заплатить, если вам нужно было произвести впечатление на аристократию. В таких аристократических отелях о деньгах не говорят, но есть секретный код, тысяча маленьких деталей, которыми вы показываете, что деньги у вас есть и всегда были.
Не легким делом было найти картины, написанные четыре столетия тому назад, и убедить владельцев продать их по сколько-нибудь приемлемым ценам. Ланни следовало бы тотчас же сделать визиты людям, к которым у него были рекомендательные письма, — пока адресаты еще не уехали на морское побережье или к горным озерам. Но на него произвели глубокое впечатление разговор с Лонгэ и прочитанная им статья об итальянских социалистах; он знал, что как раз сейчас заседает новый парламент, и понял из газет (настолько-то он владел итальянским языком), что страна охвачена политической лихорадкой. Со времен Парижской конференции он неизменно стремился наблюдать историю изнутри, и сейчас он занялся размышлениями — кто в Риме мог бы ввести его за кулисы политики? После того как он комфортабельно устроился и устроил Мари, он первым делом позвонил одному журналисту. Из предосторожности он спустился для этого в вестибюль отеля, чтобы не тревожить свою подругу, сказал он себе; ей хотелось отдохнуть после поездки и дождаться вечерней прохлады, прежде чем выйти в город.
Журналист этот был Пьетро Корсатти, итальянец, родившийся в Америке, корреспондент одной из нью-йоркских газет; Ланни встречался с ним в Сан-Ремо и затем в Генуе; Корсатти произвел на него впечатление человека прямого и с широким кругозором. Ланни и сам мог кое-что порассказать ему, ведь он только что приехал из Лондона и Парижа, где встречался с людьми осведомленными. Он сообщил, что недавно обедал с Блюмом и Лонгэ, и просил журналиста позавтракать с ним. Корсатти ответил — Ладно. Проведем время и поболтаем.
У Корсатти был оливковый цвет лица, черные блестящие глаза и черные вьющиеся волосы; он был одновременно неаполитанец и уроженец Нью-Йорка. Забавно наблюдать, как одна культура наслаивается на другую и преобладающей становится более сильная или более поздняя по времени. Корсатти говорил по- английски с нью-йоркским акцентом, употребляя ходовые жаргонные словечки.
Ланни был друг Рика и Стефа — значит, свой человек. Его можно было представить «банде» и ввести в курс «новостей», а если Ланни, охотясь за картинами, поймает какую-нибудь политическую «нить», то он не забудет своего друга. Сидя за бутылкой доброго киянти в маленькой траттории, посещаемой иностранными журналистами, Корсатти начал рассказывать об Италии и ее политических самозванцах. по видимому, американские журналисты в своей оценке Муссолини разделились на две почти равные части: одни говорили, что это избранник судьбы, а другие с такой же уверенностью утверждали, что он шарлатан и ничтожество. Говоря о нем в общественном месте, его называли просто мистер Смит. Приятель Ланни предупредил его, что в этом старом городе столько же шпионов, сколько статуй святых, и говорить откровенно не рекомендуется даже в постели со своей любовницей.
В прошлом месяце были проведены выборы в парламент, и сторонники «мистера Смита» получили большинство. Они добились этого, сказал Корсатти, самыми возмутительными репрессиями: лидеров оппозиции избивали, многих убили; полиция и фашистская милиция — некоторые из них сами окрестили себя «дикарями» — превратили предвыборную кампанию в фарс. «Мистер Смит» выступил перед новым парламентом в костюме, который, по словам журналиста, подошел бы для оперетты «Адмирал королевского флота» Гилберта и Сюлливана. В своей речи он сказал: «Вы, господа из оппозиции, жалуетесь, что вам не дали свободно созывать избирательные собрания. Какой от них толк? Ни к чему они».
Парламенту предстоит утвердить этих самозванцев, всех триста двадцать — оптом. Комиссия по проверке мандатов уже внесла в палату такое предложение, и оно будет обсуждаться вечером.
— Мне очень советовали послушать Матеотти, — сказал Ланни. — Как вы думаете, он будет говорить?
— Будет, если ему не помешают, — ответил журналист, и Ланни спросил: — Как бы мне попасть туда?
— Попробую провести вас с собой на места для представителей печати. Вы не могли бы назваться корреспондентом какой-нибудь газеты?
— Думаю, что Лонгэ будет рад, если я пришлю ему корреспонденцию.
— Социалистическая газета! Нет, не годится. Не стоит нацеплять на себя ярлык. Но пять лир могут многое сделать в Риме.
— Платите, сколько нужно — расходы за мой счет, — сказал сын Бэдда.
— Слишком много платить тоже не годится, — объяснил Корсатти. — Только напугаешь и вызовешь подозрение.
Они взяли такси и поехали в палаццо Монтечиторио, украшенный обелиском дворец, где происходили заседания палаты депутатов. У входа журналист взял приятеля под руку и сказал швейцару: — Мой помощник. — Он сунул ему в руку пять лир, и они вошли. — Не подмажешь — не поедешь! — сказал Корсатти. У Ланни было хорошее место, откуда он мог наблюдать, как творится история, и перед ним развернулись сцены ожесточенной и свирепой борьбы.
Джакомо Матеотти был секретарь социалистической партии и лидер ее парламентской фракции. Это был человек лет сорока, но юношески стройный, с нервным и немного печальным лицом. Корсатти сказал, что он часто улыбается, открытой, детской улыбкой, но вряд ли им придется увидеть эту улыбку сегодня. Ланни согласился с замечанием Лонгэ, что подвиг Даниила во рву львином сущий пустяк по сравнению с тем, как ведет себя этот идеалист-итальянец. Он не орал, не ругался, он говорил спокойным, твердым голосом, перечисляя факты, набрасывая картину политической жизни страны за последние два года. Ни одно обещание, данное людям труда, не выполнено, зато по приказу богачей отменен налог на наследство. Финансовые отчеты фальсифицируются; никакого сокращения расходов не произошло, вместо этого свирепствует оргия хищений. Ближайшие помощники главы правительства контрабандой провозят оружие в Югославию и состоят на откупе у нефтяных магнатов. Это насильники и обманщики, которые добились успеха на выборах с помощью жесточайшего террора; и вот они теперь явились в палату, чтобы получить официальную санкцию своих преступлений.
Так построил свою речь Матеотти. Он не довольствовался неопределенными упреками; выдвигая обвинения, он каждый раз подробно указывал место, время и сумму денег. Он разведал о своих противниках всю подноготную — как видно, он мог бы продолжать свою речь целые часы. Перед ним лежала груда документов. Преступники, которых он обвинял, сидели перед ним, и они ответили на эту речь взрывом ярости. Фашистские депутаты, около двух третей парламента, вскакивали с мест, размахивали кулаками и буквально визжали от бешенства. Угроза убийства была в их глазах и в их криках. Хрупкий человек на трибуне побледнел, но не отступил, и как только крики улеглись, неумолимо продолжал свою обвинительную речь. Все, что говорилось в палате, стенографировалось и рано или поздно могло дойти до народа.
