письмах слова Генриха и разъяснял его намек; если нацисты попытаются произвести переворот, то Рику хорошо быть на месте, он напишет прекрасную статью. Статья Рика о Верхней Силезии произвела хорошее впечатление, особенно в Штубендорфе, где ее перепечатали в местной газете. Ланни писал: «Приезжай и помоги нам держать Курта в узде. Нацисты будут виться вокруг него целым роем, а у Бьюти будет желание скальпировать их всех до последнего».
Купили билеты и проверили на практике, насколько соответствует действительности слух, создавший фашизму славу по всей Европе и Америке: «Теперь в Италии поезда приходят по расписанию». Впрочем, и в Германии поезда ходили регулярно, по крайней мере, международные экспрессы; они предназначались для богачей, которых надо было окружить удобствами, так как они ввозили иностранную валюту, к которой вожделел фатерланд. Валютные курсы росли таким темпом, что вспоминались семимильные сапоги из народной сказки. Тот, кто владел одним центом, круглой монетой из красной меди с изображением головы американского индейца, — ложился спать с сознанием, что он миллионер, а проснется архимиллионером. Цифры росли фантастически, как в дурном сне. В тот день, когда Ланни и его друг приехали в Мюнхен, доллар стоил шестьсот двадцать пять миллионов марок, а на следующий день — уже полтора миллиарда. Когда они уезжали, доллар котировался в семь триллионов марок.
Нельзя было не пожалеть ошеломленных людей, которым приходилось жить в самом центре этого циклона. Некоторые предприниматели в полдень уплачивали рабочим за половину рабочего дня, для того чтобы они могли сбегать и купить что-нибудь съестное, пока оно еще не стало им не по средствам. Люди покупали все, что могли найти в лавках, даже то, в чем не нуждались: раз это имело какую-то ценность, значит, могло быть перепродано позже. Среди этой разрухи иностранец производил впечатление заколдованного существа; он находился в том положении, которое разжигало фантазию всех времен и народов; он был обладателем лампы Аладина, кошелька Фортунатуса, богатств Мидаса, он был точно в шапке-невидимке: мог войти в любую лавку и взять все, что захочет. Всемогущество подвергает суровому испытанию человеческий характер, и не все посетители Германии делали разумное употребление из своей магической силы. Короче говоря, многие оправдывали прозвище шакалов, которое дали им немцы.
Золтан Кертежи приехал одновременно с Ланни, и, как люди дела, они, не теряя времени, направились во дворец своего аристократического клиента. Здесь выяснилось, что светских бесед им вести не придется. Их принял дворецкий его светлости; он проводил их в большой зал, где были развешаны все картины, и предоставил им изучать их сколько душе угодно.
Это была весьма пестрая коллекция с большим количеством банальной немецкой живописи, которую, по словам Золтана, нигде не продашь, кроме как в Германии, так что ее распродажу придется отложить до лучших времен. Но сумму займа возможно удастся реализовать продажей одних только «настоящих вещей». Здесь было несколько рисунков Гольбейна и один маленький портрет его кисти; два Гоббема, один чрезвычайно пышный Рубенс и несколько более крупных по размеру и менее ценных полотен его учеников. Современная Франция была представлена двумя картинами Моне — пруды с лилиями в Живерни. Современная Германия была представлена превосходным Менцелем, романтическим Фейербахом, головой крестьянина кисти Мункаши и коллекцией картин на мифологические темы Арнольда Беклина, покровителем которого был отец его светлости, — так сказал им дворецкий.
Предложенные экспертами цены подлежали утверждению кредитора и должника, поэтому была сделана опись, и две копии вручены дворецкому. Его светлость, должно быть, лишь бегло просмотрел свою, так как через час дворецкий вернул ее с его подписью, а согласие Робина было получено по телеграфу на следующий день. Золтан разослал несколько телеграмм своим клиентам в Америке; все, что ему потребовалось сделать, это в немногих словах описать картину, назвать имя художника и цену, — и за три дня он продал Гольбейна, одного Гоббема и одного Моне. А все потому, что он знал, как подступиться к делу, сказал он с довольной улыбкой.
Ланни решил действовать по тому же рецепту. Он протелеграфировал своему отцу о двух Беклинах, рассчитывая, что их «философское содержание» заинтересует Эстер Бэдд; он послал также телеграмму Мерчисонам насчет Рубенса — обнаженной женщины, которая, по его мнению, должна была произвести фурор в Питсбурге. Он еще раньше получил от Аделы несколько любезных писем и кучу газетных вырезок, в которых были воспроизведены Гойя и Веласкес и рассказана вся история этих картин. Супруга питсбургского фабриканта писала: «Моя мечта завоевать репутацию культурной женщины полностью сбылась!» Теперь Ланни написал ей, что, по расчетам Золтана, Рубенс будет продан не позднее чем через неделю, и спустя двадцать четыре часа пришел ответ от Аделы: она передала телеграмму Ланни известному стальному магнату, человеку почтенного возраста, который тоже интересовался искусством, а именно: коллекционировал картины, изображавшие красивых особ женского пола, — через два дня назначенная сумма была в мюнхенском банке.
Мачеха Ланни, разумеется, проявила б
Подготовили каталог с описанием всех картин и снимками с некоторых; вместе с сопроводительным письмом его разослали разным лицам, включая тех, имена которых фигурировали в картотеке Ланни. Золтан рассчитывал, что этим путем удастся распродать большую часть коллекции, а остальное он возьмет с собою в Лондон под залог. С каждой картины, где бы, когда бы и за какую цену она ни была продана, Ланни получит комиссию; на этот раз он не имел основания отказываться, так как Иоганнес Робин был бесспорно его клиент. Теперь Ланни мог бы позволить себе «кутнуть» в Германии; мог бы, если бы захотел, купить для себя любую картину и любую девушку из тех, что он видел на улицах и в кафе. Это сказал Золтан, и сказал с грустью; он был добросердечный человек, ему было жаль этих несчастных созданий с накрашенными впалыми щеками и лихорадочно блестевшими глазами, готовых пойти с иностранцем за кусок хлеба.
Приехал Рик. Он вместе с Куртом стал приглядываться к деятельности нацистов. Они очень быстро убедились, что Генрих не преувеличивал, вся Бавария была в смятении. Капитуляция перед Францией не имела ожидаемого действия — не остановила падения марки; бешеный бег инфляции опрокидывал каждого, кто пытался остановить его, в том числе и правительства. Оглушенный народ готов был слушать любого агитатора, который сулил ему выход ил тупика; и невзрачный дом, в котором помещалась штаб-квартира нацистов, напоминал улей во время роения. Сотни юношей со свастикой ад рукаве, бывших солдат, потоком вливались в Мюнхен из соседних городков; на улицах только и видно было, как они отдают салют и маршируют по всем направлениям.
Все они открыто, без малейших колебаний, говорили о цели своего приезда: сначала захватить Мюнхен, затем итти на Берлин. Они, как и раньше, не желали признаваться, что подражают Муссолини, но тот, кто читал о походе на Рим, не мог не узнать в нем образец, которому подражали немцы. «Великий полководец» генерал Людендорф публично заявил, что и он будет бороться за дело нацистской партии, — значит, успех предстоящего переворота обеспечен. Необычайно яркие голубые глаза Генриха Юнга сверкали оживлением, когда он шепотом открыл самую священную из тайн будущему музыкальному гению и представителю английской печати.
«Сотня» «Генриха — так назывались группы гитлеровцев — должна выступить в семь часов утра. Куда — Генрих не знал, это было известно только руководителям, но Курт и Рик могут приехать и увидеть, как творится история, — сказал юноша. Он часто произносил эти слова, и было ясно, что они льстят ему: он будет одним из тех, кто творит историю!
Вечером состоялся массовый митинг в той самой пивной, где они в начале года слушали выступление Адольфа Гитлера. На этот раз митинг созвали баварские монархисты, которые тоже замышляли бунт против Берлина. Генрих Юнг настаивал, чтобы Ланни и его друзья посетили митинг, — он намекал, что нацисты
