Наконец деньги прибыли в банк, и на третий день Ланни в сопровождении Джерри отправился за ними. Золтан настоял на том, чтобы его ученик сам провел всю сделку: учитель решил удовольствоваться более скромной ролью. Так как картина слишком велика и ее нельзя засунуть в машину Ланни, Золтан наймет небольшой грузовик и поставит его у трактира по соседству с замком, и Ланни протелефонирует ему туда в случае победы.
Ланни оставил десять пачек банкнот на попечении Джерри, а двадцать взял с собой и выложил их на стол. Он сидел и слушал, как герцогиня бранилась, кричала, чуть не плакала. Про себя он думал: как странно, что в этой благородной даме так мало благородства, что высокое происхождение не спасает от низких чувств и мыслей. Можно было подумать, что тут происходит не торговая сделка, а хирургическая операция, что герцогине не миллион франков вручают за ее сомнительного Веласкеса, а что у нее сызнова вырывают по одному все ее давно не существующие зубы. Ланни сделал вид, что его достоинство оскорблено, и начал складывать деньги обратно в сумку; он даже встал, собираясь уйти. Когда он был у самых дверей, хозяйка замка позвала его: — Eh bien! Revenez[18].
Это была азартная игра — и он выиграл. Следы волнения сошли с лица герцогини, и она с сосредоточенным видом принялась за дело; не шутка — ей предстояло пересчитать тысячу банкнот! Эту процедуру Ланни наблюдал уже во второй раз и ему ничего не оставалось, как только ждать, пока она не примет деньги, не подпишет расписок и расписки не вернутся обратно к нему, в карман. После этого он протелефонировал Золтану, а герцогиня позвонила лакею; она уже совсем развеселилась— не так трудно примириться с тем, что ты стал миллионером! Картина была так тяжела, что Ланни пришлось помогать лакею, когда тот нес ее вниз по лестнице; а затем появился Золтан с грузовиком и со множеством покровов, один из них был водонепроницаемым; в них завернули бесценное сокровище. Уехали с триумфом. За грузовиком следовала машина Ланни, Джерри помещался рядом с ним, а возле, на сиденье, лежал револьвер.
Комиссию по этой второй сделке Ланни и Кертежи разделили пополам, так что у Ланни в руках сказалось около ста тысяч франков. Приятно приехать с этой новостью в Шато-де-Брюин. Невозможно деловому человеку не уважать юношу, который вершит такие дела! Отныне Ланни Бэдд будет уже не ветрогоном, а серьезным дельцом. Входя в дом богатого человека, он уже не станет задавать себе вопрос, как раньше, — не будет ли мне здесь скучно? Он будет размышлять: «Интересно, покупают ли они картины, нет ли у них произведений искусства, которые они непрочь продать». Видя хорошую картину, он будет наслаждаться ее красотой, но в то же время соображать: «А сколько за нее можно-дать?» и «Кто ее купит?» Он будет перебирать в уме художественные коллекции, виденные им или известные ему понаслышке, — не те, что находятся в музеях и галереях, а картины в частных домах, где они пробыли долгое время, так что владельцу, быть может, они уже надоели.
Подобная же трансформация произошла и в умах женщин, игравших роль в жизни Ланни. Для них искусство было одним из дорогих видов развлечения — эффектной тратой денег; теперь оно стало источником дохода, дичью, которую надо выслеживать. Бьюти Бэдд начала припоминать всех, кого она знала в Париже или близ Парижа — богатые дома, в которые она могла бы открыть доступ Ланни, и разрабатывала планы их ограбления. Около двадцати лет Бьюти занималась этим в интересах Робби, и не было такого средства, которым бы она пренебрегла. Теперь это увлекало ее вдвойне, так как в ней говорил еще и материнский инстинкт. Софи, бывшая баронесса, бездетная женщина, разделяла эти чувства; точно так же и Эмили, хозяйка салона, почти усыновившая Ланни. Она даже начала подумывать о некоторых своих картинах, которые она непрочь была заменить другими, с более живым колоритом.
Но самым пылким и энергичным помощником оказалась Мари де Брюин. Ведь это было средство занять возлюбленного чем-то полезным и важным! Мари не хотела его денег, но хотела, чтобы у него были деньги; всей своей бескорыстной, но реалистической душой она жаждала, чтобы он стал одним из хозяев жизни и завоевал себе место в ней. Но прежде всего это было средство вырвать его из когтей революционеров.
Посоветовавшись с Дени, она пригласила Золтана Кертежи в замок, и целую неделю они играли на рояле и говорили об искусстве. Золтан знал тысячи занимательных историй о художниках и картинах, и вряд ли была какая-нибудь тема разговора, которую он не мог связать с покупкой или продажей произведения искусства, а отсюда уже прямая дорога к деловому разговору.
Да, Золтан был удивительный человек или, вернее, архангел, ниспосланный с небес, чтобы вырвать Ланни Бэдда из рук опасных революционеров и превратить его в авторитетного специалиста по вопросам искусства. Мари потратила целую неделю, ухаживая за венгерцем, окружая его комфортом, льстя ему, внимательно выслушивая его рассказы, — всегда, разумеется, в присутствии Ланни, который весь светился радостью и грелся у очага жизни.
Два подростка, раньше почти не замечавшие искусства, тоже стали прислушиваться к рассказам о колос сальных суммах, расходуемых на картины богачами и разными знаменитостями; они тоже загорелись и просили Ланни взять их с собой в Лувр и Люксембургский музей и показать им эти изумительные творения. Они пытались понять, что же такое таится в маленькой картине Яна Ван-Эйка, изображающей мадонну с младенцем, и почему каждый ее квадратный дюйм стоит шестьдесят четыре тысячи франков!
Когда Золтан покинул усадьбу де Брюинов, Мари начала разъезжать с Ланни по богатым соседям, чтобы дать ему возможность познакомиться с лежавшими втуне сокровищами и ввернуть в разговоре с хозяевами, что он знает многих американцев, которые охотятся за такими вещами. Знакомые Мари были большей частью продавцами, а не покупателями, и когда она рассказывала, какую сумму этот молодой волшебник сумел выторговать для испанской герцогини, она окрашивала свой рассказ в тона, приятные для продавцов; американские миллионеры изображались взбалмошными людьми, бросающими на ветер деньги, подобно сеятелю Милле, который разбрасывает семена, черпая их пригоршнями из мешка.
Все это пришлось очень кстати для Ланни и Мари. Три года прошло с тех пор, как началось их сближение, — достаточно долгий срок, чтобы обнаружить обоюдные слабости и недостатки. Связывавшее их чувство не угасло, но умственные интересы их порою сильно расходились. Мари не интересовалась политикой и старалась не говорить о ней. Ланни не мог или не хотел держаться этого правила. Он продолжал встречаться с людьми, разжигавшими у него интерес к политике, с людьми, которых ненавидела и боялась его подруга. Он знал это и старался не упоминать о встречах с ними; но каким-то образом всегда обнаруживалось, где он был, и, если даже он таил от нее свои мысли, Мари угадывала их, и это порождало в ней печаль, а в нем — раздражение.
Может быть, каждый из них и нашел бы в себе силы оставить в покое другого с его взглядами, но мир и мировые события не оставляли никого в покое и назойливо требовали внимания. Оккупация Рура продолжалась, и вопли, доносившиеся из Германии, раздирали слух всей Европы. Германия лежала во прахе, и Франция наступила ей на грудь. Оставалось выбирать: либо сочувствовать Франции, либо быть другом бошей и, следовательно, подозрительной личностью. Дени де Брюин приходил с совещаний своей партии и рассказывал, что он видел и слышал, что предпринимает Пуанкаре и чего ждут от этих мер его сторонники. Ланни все это казалось ужасным, почти безумным; но он знал, что Мари разделяет эти взгляды; а Мари знала, что Ланни они ненавистны. Единственным средством избегнуть ссоры было отгородить какие-то участки своей души и таить их друг от друга.
По окончании Лозаннской конференции, в середине лета, в Париж приехал Робби. Он провел воскресенье у де Брюинов. Робби слушал рассказы Дени, они беседовали, как два деловых человека, понимающих друг друга; но Ланни знал, что отец говорит не все, что думает. Когда они остались наедине, Робби заметил, что Франция запуталась окончательно, а люди, подобные Дени, не хотят этого видеть. Он сказал, что Пуанкаре, по сути дела, очень робкий и неумелый бюрократ, раб рутины и канцелярщины; он надавал французскому народу обещаний, но не может их выполнить, и теперь чертовски напуган, потому что после всех посулов, с которых он стартовал, он не знает, как прийти к финишу.
— Франция может измором довести Германию до банкротства, — сказал Робби, — но этим она ничего не выиграет и только погубит и Германию, и себя. Если смотреть правде в глаза, то Франция не располагает достаточными экономическими ресурсами для той военно-стратегической роли, которую она из гордости берет на себя. С ее стороны благоразумнее было бы примириться с положением второстепенной державы и
