Дни и ночи

— Я боюсь.

— Боишься? Кого?

— Ты хорошо знаешь. Они подстерегают нас и не упустят добычу.

— Заря моей жизни, взгляни на меня.

4

Первое, что увидел Вакаресса, придя в чувство, были шпоры с серебряными звездочками на пятках Горацио.

— Вам уже лучше, сеньор? Рикардо приподнялся на локте.

— Да, все в порядке.

Гаучо разглядывал лошадь, ходившую рядом с ними кругами.

— Я вас предупреждал. К чему это упрямство? Во всяком случае, впервые лошадь одержала над вами верх. Это большой день. А что произошло?

Вставая на ноги, Рикардо раздраженно отрезал:

— Ничего не знаю. Возможно, я на секунду потерял контроль. Поехали обратно.

— Это — самое лучшее. Вы видели небо?

Гаучо указал на серые тучи, стремительно бежавшие к северу.

— Памперо. Лучше всего переждать его где-нибудь. Он было направился к брыкающейся лошади, но Вакаресса грубо остановил его:

— Ты совсем спятил.

И все же Горацио попытался помочь ему подняться в седло.

— Нет, — прорычал Рикардо. — Проваливай! Гаучо нахмурился. Никогда сын Хулиано не осмеливался говорить с ним таким тоном.

Вакаресса легко вскочил на неожиданно проявившего покорность жеребца. Может, тот уловил его замешательство? Умело ли животное читать человеческие мысли? Видел ли и он круглый остров? А огненное море?

Теперь над равниной сияло солнце. Памперо нехотя растолкал все тучи, оставив за собой чистое небо.

Окутанный дымом пряностей и душистого горошка, повар подул на угли. Затем, словно пикадор, воткнул вилку в большой кусок подрумяненной говядины. Убедившись, что мясо готово, он заорал:

— Все. Можете приступать!

— А не рановато? — крикнул кто-то в ответ.

— Надеюсь, для тебя оно в самый раз, amigo4, — прозвучал другой голос. — Вчера твое асадо годилось только для вампиров!

— Вечно недовольны, — проворчал повар. — То пережарено, то не очень, то куски слишком большие, то слишком толстые. Завтра я сниму свой передник! — Он обратился к Рикардо: — Я вам всегда говорил, сеньор, у вас плохое окружение.

Вакаресса мягко подтвердил:

— Отец предупреждал меня об этом.

Ему стоило труда войти в эту игру. Он очень был привязан к этим людям и любил общаться с ними в короткие минуты отдыха, но сейчас ему было не по себе. Напрасно он ломал себе голову, стараясь понять, что же с ним случилось. Если бы только то видение — а это, несомненно, было видение, — то он мог бы приписать его чрезмерному напряжению, результату борьбы с жеребцом. Но нет. Он слышал слова. Те, из ночного кошмара. Ощупав лоб, он убедился, что жара у него нет.

— Вас обслужить, сеньор?

Рикардо ласково коснулся плеча повара:

— Спасибо, Мигель. Я не голоден. К тому же у меня кое-какие дела.

Сдержанно попрощавшись с работниками, он поехал к дому.

Окна были распахнуты, и в их темные рамки понемногу вползало сумеречное небо. Он зажег свет и немного постоял, застыв, будто колеблясь. Ему знаком был каждый уголок этой просторной комнаты в английском стиле: столики, диваны, стеллажи во всю стену, заставленные романами, самыми разными книгами — друзьями его одинокого детства. Он наизусть знал картины, рамки которых украшали десятки медалей, полученных на конкурсах по животноводству.

Он подошел к граммофону, стоявшему на одном из столиков, и включил его. Мелодия расплылась по дому. Рикардо стоял, задумчиво глядя на вращавшийся диск, потом тяжело сел на потертый диван. Напротив, над каменным камином, висел портрет его деда, написанный за год до его смерти. Серебристая борода закрывала щеки. В блестящих глазах можно было видеть дикую силу гор Абруцци и почти яростную жажду жизни. В конечном итоге Эмилио Вакаресса с его матовой кожей и черными зрачками мог сойти за выходца с Востока. Его сын Хулиано был почти копией отца.

Странно, но Рикардо был похож не на них, а на свою мать, Виргинию. То же вытянутое лицо, тот же орлиный нос, слегка выгнутый к ноздрям. «Вы, Вакаресса, — мужланы! Мы, Гримо, — аристократы!» Сколько раз слышал он эту злую шутку молодой жены в адрес выводившего ее из себя мужа. Однако все знали, что голубой крови в Гримо было не больше, чем в роде Вакаресса.

Его мать и отец в ссорах ограничивались словесной перепалкой. Своим браком они были обязаны страсти патриарха к Франции. Молодые люди встретились летом 1888 года на Лазурном берегу в Каннах, куда Эмилио отвез семью. Им было по двадцать лет. Возникла любовь с первого взгляда. Три месяца спустя Хулиано и Виргиния поженились.

А что сегодня осталось от опор, на которых покоилось детство Рикардо? Кузены, кузины, тетки или дядья были ему чужими. Безразличие к ним зародилось в нем ровно десять лет назад: апрельским утром 1920 года. Накануне отец Рикардо задул пятьдесят одну свечу в окружении всех родственников. День рождения, по меркам империи Вакаресса, прошел великолепно.

Именинник лег спать очень поздно и уже не проснулся.

Рикардо никогда не забыть искаженное лицо матери. От нее оторвали часть ее самое — возлюбленного. Она рычала, как дикий зверь, и весь дом содрогался от этих звуков. Потом пошли рыдания, будто душа опустошалась или задыхался кто-то находящийся при смерти. А потом — тишина. Тишина пугающая, в ней заключались все слова и жесты, которые никогда уже не увидит и не услышит мужчина, тридцать лет бывший рядом с ней.

На следующий день особняк открыли для посещений. Началось испытание соболезнованиями. Оно продолжалось два дня и было таким же жестоким, как и сама трагедия. Нескончаемая вереница знакомых, незнакомых, общие фразы и учтивые поцелуи… И все это время боль не переставала терзать плоть женщины.

Когда на третий день уносили гроб, она умоляющим движением руки остановила священнослужителей и служащих похоронного бюро и потребовала приподнять крышку, чтобы в последний раз поцеловать мужа. Увидев, как исчезает катафалк в похоронном фургоне, она свалилась замертво: доктора нашли разрыв аневризмы. Для Рикардо не было секретом, что мать приказала себе умереть, подавленная бессмысленностью будущего существования. Так обычно бывает в плохих мелодрамах, и тем не менее в жизни тоже все произошло именно так. В этот день Рикардо понял, что смерть весьма великодушно отзывается на призыв отчаявшейся души. Тогда же он осознал разрушительную власть денег. Едва закончились похороны, началась битва за наследство. Каждый хотел урвать свою долю, каждый требовал денег, особенно те, кто не имел на них никакого права. Начались оспаривания завещания. Рикардо хотели лишить всех прав. Все уладилось в конце концов в его пользу, но горечь и отвращение остались. И сегодня, спустя десять лет, он помнил слова адвоката, произнесенные после оглашения вердикта: «Есть победы более горькие, нежели поражения».

— Я вас отвлекаю, сеньор Рикардо?

В проеме широкой двери стоял Горацио.

— Нисколько. Что я могу для тебя сделать? Гаучо явно не решался войти в комнату. Его плечи были покрыты пончо, движение стесняли штаны со складками, застегнутые пуговицами на щиколотках; шею охватывал белый шелковый платок, в руке он держал свою шляпу и связку веревок, на концах которых были прикреплены кожаные мешочки с металлическими шарами внутри, — болеадорас, безотказное оружие. Рикардо иронически улыбнулся: