В то время как обычай, сложившийся начиная еще с царей Эллады, предписывал, чтобы скульпторы, создавая изображения владык, приделывали их головы к телам, изваянным с какого-нибудь неизвестного атлета, Коммод в отличие от своих предшественников сам позировал для традиционной статуи обнаженного властителя, что также прибавляло ему обаяния как императору, близкому к простонародью. Толпа ценила и то, что он спускается с олимпийских высот, где нравилось пребывать его предкам, чтобы предаваться битвам на арене, будто самый что ни на есть простой гладиатор.
Цезарь неожиданно прервал свои упражнения и повернулся к Марсии:
— Ты как-то странно разглядываешь меня. О чем ты думаешь?
— Думаю, что ты красив, — пробормотала она, всецело поглощенная беспокойством о том, как выбрать удобный момент, чтобы затронуть вопрос о христианах, приговоренных а Карфагене. Нет, не сейчас. Необходима крайняя осторожность. Император не выносит, когда с ним во время тренировок заговаривают о серьезных делах.
Коммод хихикнул не без фатовства.
— В самом деле, Цезарь, после Александра, ты бесспорно самый красивый из императоров.
На сей раз комплимент исходил от высокопоставленного дворцового распорядителя Эклектуса.
Он так бесшумно проник в палестру, что никто не заметил его появления.
Если не считать Иакинфа, Эклектус был единственным христианином, официально принятым в приближенных к императору кругах. И он же был единственным истинным другом Марсии среди высокопоставленных сановников Рима. Ценой немалого терпения ей удалось пристроить его на место, подобающее особо доверенному лицу, которое он теперь и занимал.
Коммод раздраженно напомнил:
— Разве я не говорил, чтобы меня не беспокоили?
— Цезарь, когда ты узнаешь, что за причина подвигла меня нарушить твою волю, ты не сможешь не одобрить мой поступок.
Эклектус, хоть и будучи по рождению египтянином, по складу характера походил на римлянина больше, чем столичные квириты. Всегда, даже в самые невыносимо знойные дни, облаченный в белоснежную тогу, он в любых обстоятельствах сохранял достоинство и суровость. Коммод находил в его повадке какие-то черты сходства с Марком Аврелием, это поневоле завораживало его.
— Слушаю тебя.
— Матерн.
Император насилу сдержался, чтобы не вздрогнуть. Имя главаря банды, воина-дезертира, за несколько месяцев стало таким же знаменитым, как имя Спартака.
— Матерн, снова, вечно этот Матерн! Какой еще подлый удар он нанес? Ибо я предвижу, что ты сюда явился не затем, чтобы сообщить о его поимке.
— Увы, Цезарь. Зато шпионы только что известили нас, что этот человек со вчерашнего дня в столице. С ним группа сообщников. Он собирается, переодевшись в кирасу преторианца, смешаться с твоим эскортом и во время празднества в честь Кибелы и Аттиса похитить тебя.
Коммод, Наркис и Марсия почти одновременно вскрикнули, пораженные немыслимой дерзостью такого плана.
— Следовательно, Цезарь, — продолжал сановник, — мудрость предписывает тебе отказаться от намерения участвовать в этих торжествах.
У властителя Рима глаза полезли на лоб:
— Как? Императору, верховному жрецу, не принять участия в церемонии? Невозможно! Кибела никогда мне этого не простит.
— Но опасность...
— Опасность? Разве потомок Геркулеса отступает перед опасностью? Умолкни, христианин! Ты ведешь нечестивые речи.
Эклектус бросил быстрый взгляд на Марсию, и та кивком головы дала ему знак успокоиться.
— Твоя воля будет почтительно исполнена, — вздохнул Эклектус. — В любом случае знай, что я не собираюсь сложа руки ждать, когда эти несчастные примутся задело. Я дал приказ разыскать их и схватить. Будем надеяться, что это произойдет вовремя.
— Изида не может покинуть нас, — заявил Коммод, и взгляд его затуманился.
Затем он отвернулся, давая понять, что разговор окончен.
Эклектус поклонился, отступил назад, но не ушел, а скромно приблизился к Марсии. Молодая женщина поднялась и машинально набросила на плечи хламиду. Благородство, сквозящее в каждом слове и движении сановника, всегда необъяснимым образом пробуждало в ней стыдливость.
— Приветствую тебя, — сказал он с несколько принужденной улыбкой, — и счастлив убедиться, что ты чувствуешь себя хорошо. Ты еще прекраснее и блистательней, чем всегда.
Теперь он окончательно повернулся спиной к Наркису и Коммоду. Не прерывая любезной речи, он извлек из складок своей тоги маленький свиток папируса и быстро передал его молодой женщине.
— Благодарю тебя, Эклектус, — обронила фаворитка, мгновенно пряча послание. — Твои комплименты для меня драгоценны, ибо знаю: ты искренен наперекор обычному кривлянию, в котором не устают изощряться придворные.
Засим сановник тотчас ретировался.
— Клянусь Марсом! — в ярости вскричал Коммод. — Этот пес Матерн и впрямь переходит все границы.
— Зато подумай, господин, — заметил Наркис, — ведь на этот раз у нас будут все возможности его задержать. Решившись пробраться в город, этот разбойник сам лезет в ловушку.
Марсия отошла в сторонку. Встав за колонну так, чтобы скрыться с глаз обоих мужчин, она торопливо развернула папирус, только что доставленный египтянином. Послание было кратким:
Там была и подпись:
Тяжкий полуденный зной спадал, но для выхода из купальни время еще не пришло.
Сады Агриппы были почти безлюдны, все отяжелело от теплой, влажной духоты предвечернего часа.
Еще немного, и сюда валом повалят гуляющие семейства, влюбленные пары, группы беспардонных болтунов, мнящих себя философами, и просто легион кишащих в Риме бездельников — вся эта публика разом превратит мирный уголок в место невыносимой беспорядочной толчеи.
Но сейчас среди клумб и сосен лишь кое-где изредка мелькают тоги мудрецов, пожелавших в одиночестве насладиться очарованием этого великолепного парка, который Август завещал в пользование своим согражданам.
По берегу одного из прудов, у самой воды, чья кристальная поверхность подернута легчайшей рябью, медленным шагом проходит пара. Женщина закутана в столу шафранного цвета, ниспадающую до щиколоток, ее плечи и голову прикрывает пурпурная шаль. Что до мужчины, он в простой коричневой одежде из льна, похожей на ту, что носят вольноотпущенники и люди скромного достатка.
— Боюсь, что понимаю тебя. Значит, нет никакого шанса спасти Флавию?
Марсия не опускает глаз, но это стоит ей немалого усилия:
— Я этого не говорила. Просто я не так влиятельна, как утверждает молва.
Увидев, каким разочарованием омрачилось лицо Калликста, она поспешила добавить:
— Да знаю, знаю. После смерти Бруттии Криспины все непрестанно твердят, что я новая Августа. Однако знай, что я, прежде всего, остаюсь дочерью вольноотпущенника, бывшего раба Марка Аврелия. И что если я позволю себе ненароком забыть об этом, наш Цезарь очень быстро мне это напомнит.
Такое неожиданное признание в устах первой женщины Империи удивило и вместе с тем тронуло Калликста. Ее темное происхождение казалось чем-то вроде мостика, внезапно переброшенного через пропасть, разделявшую их. Может быть, именно это прошлое и было причиной, отчего она в непосредственном порыве согласилась у видеться с ним, простым рабом. Ее красота в этот раз волновала его еще сильнее, чем при первой встрече. Она была гораздо изящнее большинства римлянок, которые однако же упорно взгромождались на высокие котурны, тщась посредством обуви восполнить свою
