улучшение моего состояния и вправду причиняет ей страдание.
Несмотря на закрытую дверь, я в первую же ночь тем не менее отчетливо слышала все, о чем тетушка говорила с Жаннет, потому что во время этого разговора она была очень взволнована. Они явно обсуждали случившееся. Жаннет старалась утешить свою подругу.
– Милая, славная!.. – говорила она ей. – Как ты можешь принимать всерьез такое нелепое обвинение?
– Да ведь я и не принимаю его всерьез, – отвечала тетушка решительно.
Жаннет, однако, похоже, не очень-то верила в это. Она, правда, похвалила тетушкин храбрый ответ, но тут же принялась ласково допытываться, что же ее тогда беспокоит. В конце концов тетушка призналась, что мои упреки напомнили ей о той ненависти, которую внушала моему отцу ее вера, и о том, как это повлияло на его дальнейшее поведение, в том числе и на его распоряжения относительно моего воспитания.
Жаннет спросила ее очень ласково: неужто она думает, что Бог может оставить мою невинную душу только потому, что ее собственная душа сохранила Ему верность?
На это тетушка не дала прямого ответа, но речь ее, как мне показалось, становилась все беспокойнее. Я никогда еще до того не слышала, чтобы она говорила с таким волнением. Срывающимся голосом она сказала, что я всегда была для нее плодом гнева и ненависти, что даже моя мать отдала меня ей вовсе не из любви, а просто чтобы больнее ранить моего отца. И что из таких напитанных злом корней, разумеется, не могут прорасти побеги добра.
– Разумеется, не могут, – откликнулась Жаннет. – Но ведь благодать веры и заключается в том, что Бог в любую минуту может явить чудо и ниспослать такой исход событий, которого нам и не представить себе.
Затем Жаннет прибавила, что, по ее мнению, я и сама не верила в свои жестокие слова, ибо я – если приглядеться к моему абсолютному невежеству в вопросах, касающихся Бога, – обладаю необыкновенно тонким и острым чутьем в отношении таинств веры. И она будто бы уже не раз с изумлением замечала это и твердо убеждена, что в природе моей нет внутреннего сопротивления, которое необходимо было бы преодолевать.
– Стало быть, ты тоже считаешь, что все дело лишь во мне! – вдруг воскликнула тетушка. Это прозвучало так, будто в ее тихой комнате взвилась в воздух вспугнутая птица.
– Но, дитя мое, я же имела в виду как раз обратное! – возразила Жаннет. – Я имела в виду то, что ты очень даже можешь быть добрым ангелом Вероники и, вероятно, уже не раз была им, даже если ты, говоря человеческим языком, была приставлена к ней некоей злой волей. К тому же тебе не следует забывать, что орудия Божьи далеко не всегда внушают любовь тем, кому они должны помочь. Это вовсе не обязательно, во всяком случае вначале. Бог действует не против чьей-либо природы, но очень часто простирает свою волю далеко за пределы этой природы, и там, где Он являет свою милость, там непременно свершается великое чудо.
Жаннет произнесла все это очень торжественно, воодушевленно и проникновенно, это была одна из тех минут, о которых бабушка говорила, что на Жаннет снизошел Дух. На тетушку он явно не спешил нисходить, потому что она прервала свою подругу почти со злостью.
– Да-да!.. – враждебным тоном подхватила она. – Ты всегда и везде видишь только чудеса, потому что не можешь распознать другую действительность – человеческую!
И она принялась рассуждать, как уже делала это прежде, о моей впечатлительности, которая будто бы и вводит Жаннет в заблуждение. Жаннет сказала, что, по ее мнению, эту впечатлительность Бог рано или поздно непременно просветит, ибо любовь Его не ведает преград и проникает даже в запертую дверь нашей души. Они еще некоторое время препирались друг с другом; я заметила, что тетушка уже как будто не прочь была принять утешение, но, в сущности, оставалась безутешной. Сегодня меня это не удивляет, так как темные силы человеческих сердец хотя и покорялись Жаннет, но лишь в ее собственной душе, обладающей властью вырывать их острые шипы силой любви и сострадания. В самих же людях они ей обычно не желали покоряться. Позже она не раз говорила мне, что тетушка Эдельгарт так же мало подвластна ей, как и ее собственный супруг…
Через несколько дней после этого разговора мне разрешили вставать, и мы все вернулись к прежнему порядку вещей. Я праздновала свое долгожданное свидание с Энцио, а тетушка Эдель вновь, с еще б льшим усердием, предалась духовным упражнениям. Я решила не обращать на них особого внимания, однако очень скоро они приобрели такие формы, что их уже нельзя было не замечать. Тетушка начала, например, строго соблюдать посты, чего прежде никогда не делала. Однажды Энцио сообщил, что видел ее коленопреклоненной у Латеранского дворца, на Скала Санкта [30]. Она в этот день действительно вернулась домой очень поздно и очень усталой; мы не решились спросить ее, где она была, потому что теперь, возвращаясь домой из церкви или от святых мест, она уже не приносила с собой радость, как это хотя бы изредка бывало с ней раньше, – казалось, она, напротив, именно там причащалась все растущей тревоги, словно некое таинственное молчание вникнувшей в тонкую, плотную ткань ее тихого образа. И тем не менее она вновь и вновь повторяла все эти упражнения, прибавляя к ним новые. Время от времени она с головой бросалась в домашнее хозяйство и явно старалась с удвоенным рвением исправить то, что упустила из-за своих частых отлучек. Но, за что бы она ни взялась, все теперь как будто причиняло ей тайную боль. Она словно попала в незримые заросли терновника, где каждое прикосновение ранило ее и где непременно должен был пораниться всякий, кто приблизится к ней.
Бабушка начала постепенно менять тактику в отношении своей дочери. Я не знала, что и здесь не обошлось без моего участия, ведь мне было неизвестно, какие надежды она возлагала на мою близость к тетушке Эдельгарт. К тому же разочарования бабушки всегда оставались для нас тайной, а отступления у нее, как у всех великих стратегов, не только всегда были мастерски завуалированы, но в них нередко было даже что-то помпезное – словно кто-то величаво перешел из одной комнаты в другую, влача за собой пышно развевающийся шлейф. Я не могу припомнить, чтобы бабушка после того поражения во время моей болезни продолжала попытки изменить к лучшему мои отношения с ее дочерью, но она теперь почти принуждала Жаннет склонить тетушку Эдель к тому, чтобы та наконец решилась перейти в лоно Церкви и там попытаться обрести утешение и усмирить боль об утрате моего сердца.
Не помню, говорила ли я уже, что моя комната с одной стороны граничила с тетушкиной, а с другой – с бабушкиной спальней, ибо окна наши выходили во двор. И по вечерам мне было слышно, что происходит с обеих сторон. Правда, у бабушки, в отличие от тетушки Эдель, не велись никакие беседы полушепотом; Жаннет заглядывала перед сном и к ней, приносила ей чашку чаю, но говорили они при этом очень мало, и, как только за Жаннет закрывалась дверь, бабушка тут же выключала свет. Вскоре я уже слышала ее глубокое и ровное дыхание. Однако в последнее время она часто задерживала Жаннет много дольше обычного. Между ними то и дело случались короткие перепалки: Жаннет противилась возлагаемой на нее миссии с такой же решительностью, с какой прежде, когда бабушка еще была настроена иначе, старалась приблизить окончательное обращение тетушки Эдель. Этого я, конечно, уже припомнить не могла, зато они все прекрасно помнили. Их взаимная симпатия и любовь к веселью нередко проявлялись даже во время серьезных размолвок – в виде маленьких шуток, например, о том, как удивительно незаметно они поменялись ролями; бабушка, во власти своего темперамента, могла даже посмеяться над собой, когда Жаннет говорила ей, что она стала вдруг таким красноречивым защитником Церкви, или когда она сама упрекала Жаннет в том, что та пренебрегает своим долгом католички, – бабушка заявляла это со всей серьезностью.
– Я всегда уважала вашу Церковь за ее миссионерское усердие, – говорила она. – Ведь если ты убежден, что знаешь путь к спасению, ты просто обязан указать его другим. Вероучения, которые гордятся тем, что предоставляют каждому по-своему стремиться к Благодати, лишены силы убеждения. К тому же вы сами видите, что спасти мою дочь может теперь лишь одно: некое решение, принятое раз и навсегда, и верность этому решению. Иначе она погибнет от самой себя и от своих несбывшихся надежд; и это, признаться, нравится мне в ней больше всего, как ни больно это для материнского сердца.
Жаннет не противоречила ей, но по-прежнему отказывалась влиять на тетушку Эдель. Она говорила, что раньше часто беседовала с ней о ее воцерковлении, но потом окончательно отступилась от нее. Да и священники, к которым она обращалась за наставлением, тоже советовали ей подождать: нельзя же, мол,
