Я покинул Турцию 5 августа 1944 года. Турецкий министр иностранных дел предоставил в мое распоряжение свой личный салон– вагон, но поезд шел только до границы. Вагон следовало отцепить на болгарской пограничной станции Свиленград, но, поскольку болгары не могли предложить ничего взамен, мне пришлось связаться с турецким министерством иностранных дел и просить разрешения продолжить путь в их вагоне до Софии.
Положение в Болгарии становилось уже очень напряженным. Разрыв дипломатических отношений между Германией и Турцией и неумолимое приближение русских армий способствовали оживлению среди болгар прославянских настроений. К моему значительному удивлению, на каждой остановке меня приветствовали букетами цветов, фруктами и местной сливовой водкой. С персоналом германского представительства через очень короткое время обошлись совершенно иначе, когда они пытались посреди общего крушения спастись от русского наступления. Возможно, что болгары, несмотря ни на что, имели некоторое представление об усилиях, употребленных мной для сохранения мира в Юго-Восточной Европе.
Поезд прошел через Белград сразу после массированного налета союзной авиации, но, когда мы добрались до Будапешта, прекрасный город на Дунае лежал под августовским солнцем совершенно невредимый, без всяких признаков ужасного бедствия, которое вскоре должно было его постичь. К германской границе я приближался, испытывая смешанные чувства. Во-первых, я вполне мог ожидать своего ареста сотрудниками гестапо. Мое имя могло быть названо одним из арестованных после 20 июля, когда было совершено покушение на жизнь Гитлера, к тому же я, вероятно, фигурировал в их списках как человек, вполне способный вести переговоры с союзными державами, или как кандидат на пост министра иностранных дел в любом правительстве, которое придет на смену Гитлеру. Со мной ехала внучка, и я, на случай возможных неприятностей, доверил ей прощальное письмо, обращенное к жене, которая опередила меня на пути домой.
Тем не менее на границе все обошлось благополучно. В Дрездене я попрощался с внучкой и отправил свой багаж с шофером домой в Валлерфанген. Я думал, что со мной, возможно, предпочтут расправиться уже в Берлине, и не без волнения проделал остаток пути. Однако вместо гестапо на вокзале меня встречала делегация от министерства иностранных дел во главе с шефом протокола Дорнбергом. Я узнал, что у меня нет причин опасаться ареста, хотя напряжение в столице тогда достигало крайнего предела. Дорнберг прошептал мне на ухо, что в министерстве иностранных дел арестованы многие чиновники, включая Хефтена, который работал со мной в венском представительстве, и фон Тротт цу Зольта. Предполагали, что в этом списке находится и наш бывший посол в Москве Шуленбург. На следующий день мне следовало явиться в штаб-квартиру фюрера в Восточной Пруссии.
Одним из первых мне позвонил по телефону князь Отто Бисмарк, служивший до войны секретарем германского посольства в Лондоне. Я договорился в тот же вечер встретиться с ним и княгиней за обедом в гостинице «Адлон». Супруги очень тревожились по поводу ареста брата князя – Готфрида, одного из старейших членов партии и руководителя администрации района Потсдам. Они не могли поверить, что он как-то замешан в заговоре, и умоляли меня вступиться за него перед Гитлером. Легко представить, в каком затруднительном положении я очутился. Ведь я из собственных уст Готфрида Бисмарка слышал о его планах, но сообщить об этом его брату было совершенно немыслимо, и я пообещал сделать все возможное.
Я сел в специальный ночной поезд и на следующее утро приехал в штаб-квартиру Гитлера. Два человека, на которых я всегда полагался при получении информации, – фон Шмиден и доктор Мегерле – пребывали в состоянии острой депрессии и не имели ни малейшего представления о том, как повернутся события. Риббентроп был исполнен напускного негодования по поводу «вероломства» турок, выразившегося в разрыве отношений с Германией, и кровожадной злобы в отношении «буржуазных предателей», проявивших себя 20 июля. Он был крайне раздражен тем, что в деле оказались замешаны служащие его собственного министерства, и толковал о необходимости всеобщей чистки. Поддерживать логичную беседу об общих аспектах ситуации, возникшей после разрыва отношений с Турцией, он был совершенно не в состоянии.
В тот же день я встретился с Гитлером. Меня провели в занимаемое им здание сквозь густую сеть охраны. Количество постов было удвоено, и на последнем из них посетители должны были оставить свои шляпы, пальто, портфели и вообще все, что они принесли с собой. Несмотря на это, у меня даже не спросили, имею ли я при себе оружие, и в сопровождении двух охранников провели в приемную фюрера. Через несколько минут ожидания вошел Гитлер, мертвенно-бледный, с рукой на перевязи и подергивающимися конечностями. Это был не человек, а нервная развалина. Он попробовал изобразить сердечное приветствие. Первые произнесенные им слова касались заговора. Насколько я мог понять из беспорядочного потока произносимых им фраз, он старался приуменьшить важность происшедшего. Однако когда он, сделав пренебрежительный жест, заговорил об «изменниках», в его запавших глазах засверкала бешеная ненависть. Тем не менее он быстро взял себя в руки. «А у вас какие новости, герр фон Папен?»
Я кратко сообщил ему о последних событиях в Турции, о возросшем давлении союзников и об их угрозе исключить Турцию из всех мирных переговоров, если она не разорвет отношения с рейхом. Я рассказал о своем последнем свидании с турецким президентом и о том, что Инёню предложил, несмотря на разрыв отношений между нашими странами, выступить посредником, если Германии это когда-нибудь потребуется. Я подчеркивал готовность президента оказать помощь не ожидая, что Гитлер захочет ею воспользоваться, а потому, что хотел предотвратить всякую попытку Риббентропа спровоцировать какой-нибудь акт возмездия, например бомбардировку Стамбула. Казалось, Гитлер остался вполне доволен моим докладом и, вовсе не думая вслед за Риббентропом обвинять турок в вероломстве, сказал, что учитывал возможность отпадения Турции уже с момента потери нами Крыма.
Ободренный занятой Гитлером вменяемой позицией, я попробовал повернуть разговор в сторону общего положения дел. Я старался убедить его в том, что, по мере приближения сжимающих нас челюстей противника к территории Германии, следует решить, как лучше всего воспользоваться стратегическим преимуществом, вытекающим из сокращения протяженности наших коммуникаций. Единственным реальным решением, говорил я, будет концентрация всех наших сил для удержания русских на возможно большем расстоянии от границ Германии. Хотя благодаря этому в итоге выиграют западные союзники, есть вероятность каким-то образом с ними договориться. Основываясь на информации, полученной нами из документов Цицерона, можно предположить, что у нас еще существует возможность спасти то, что осталось от Европы.
Гитлер горячо отреагировал на эти рассуждения. Подобный компромисс немыслим, сказал он. На мое предложение отправиться в Мадрид, чтобы выяснить настроения западных союзников, он просто ничего не ответил. Напротив, окаменев лицом, он отрывисто проговорил: «Эта война должна вестись бескомпромиссно, до самого конца. Когда будет готово наше новое оружие, мы покажем англичанам, где их настоящее место. С такими людьми не может быть никаких компромиссов».
Его бледное, изможденное лицо покрылось багровыми пятнами, и он снова принялся за свои злобные тирады о заговоре: «Я всегда знал, что есть какая-то маленькая группа, которая намерена от меня избавиться. Но им это не удастся. Я выполню свою задачу до конца. Эти типы забывают, что за меня стоит почти все офицерство, а вся молодежь страны поддерживает меня, как один человек».
Когда поток его слов иссяк, я позволил себе вмешаться: «Я слышал, что даже некоторые из ваших ближайших партийных товарищей, граф Готфрид Бисмарк к примеру, будто бы замешаны в этом деле. Я не имел возможности составить собственное мнение и уверен только вот в чем: вы ни в коем случае не должны показывать всему миру спектакль с внуком Железного канцлера на виселице. Если он будет признан виновным, приговорите его к пожизненному заключению, но не давайте нашим врагам возможности нажиться на этом прискорбном случае».
Гитлер, глядя на меня, сузил свои серо-зеленые глаза, потом выдавил из себя: «Эта свора аристократов! – они ничего лучшего не заслуживают». Тем не менее мне показалось, что мои слова попали
