вслед. Лана была полной противоположностью своей бабке. Молодость, молодость… Аркадий Наумович вдруг почувствовал жесточайшую обиду на весь мир. А ведь все могло быть иначе! Могла у него быть вот такая симпатичная жена, дети и даже внуки. Все-таки сорок два года. А вместо этого достался Экибастузский лагерь, выматывающая работа в забое, после которой невозможно отдохнуть в набитом людьми бараке.
Штерн подошел к зеркалу. В зеркале отразился мрачный лысый тип, нездоровой полнотой и землистостью лица напоминающий какого-то упыря. На вид этому типу можно было дать все пятьдесят пять лет или больше, но уж никак не сорок два. Аркадий Наумович лег на диван, закинул руки за голову и задумался. Он слышал, как сигналит таинственный “спутник” по соседскому радиоприемнику. Похоже было, что живший этажом выше Слонимский сделал звук на полную мощность и наслаждался триумфом советской науки.
Тогда, в мае тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года на Литейном его принял подполковник госбезопасности Авруцкий Валентин Николаевич. Это был интеллигентный тридцатипятилетний мужчина, ничем не напоминающий костоломов Ежова. Он был остроумен, начитан, ироничен и все время пытался загнать Штерна в хитрые ловушки.
Опять речь зашла об аварии, и снова работники госбезопасности пытались выяснить что-то, ничего не называя своими именами.
– И все-таки вы подумайте, – сказал Авруцкий. – Это нужно для блага государства. Вы же советский человек, Штерн. Согласен, с вами обошлись несправедливо. Время было такое! Согласен, с вами и сейчас обходятся несправедливо. Но вы поймите, идет холодная война и мы не имеем права проигрывать. Весь мир смотрит на нас! А тут вы со своей правдой. Нельзя допустить, чтобы ваши знания стали достоянием общественности. Это же контрреволюционный переворот общественного сознания! Неужели вы этого не понимаете?
– Не понимаю, – сказал Штерн. – Это же правда, а правда не может быть опасной.
– Ах, уж эта инфантильная вера интеллигентов во всемогущество правды! – усмехнулся подполковник Авруцкий, всплеснув руками. – Кому она нужна, ваша правда? Важнее правды чувство всеобщей безопасности, уверенность в завтрашнем дне! Что вам важнее: безопасность нашей страны или возможность прокукарекать на весь мир о том, что вы знаете? И ведь еще не факт, что вы во всем правы!
– О чем мы говорим? – спросил Штерн. – Ну, скажите, назовите предмет нашего спора, и тогда я, может быть, вам поверю.
– А вы провокатор! – нервно хмыкнул Авруцкий. – Нет, вашему будущему я не завидую. Вы знаете о судьбе Минтеева?
– Откуда, – пожал плечами Аркадий Наумович. – Нам запретили поддерживать какую-либо связь.
– Он умер в прошлом году, – внимательно следя за выражением глаз Штерна, сказал гэбешник. – У него был проведен тщательный обыск. Как вы думаете, что мы у него нашли?
– Я не специалист по обыскам.
– Ни-че-го, – проскандировал подполковник. – Совсем ничего. Ни научных записок, ни воспоминаний, ни каких-либо упоминаний о событиях тридцать шестого года. Совсем ничего!
– А чему удивляться, – усмехнулся Аркадий Наумович. – Я тоже стараюсь не вспоминать. И расчетов никаких не веду. Нас тогда очень серьезно напугали. На всю оставшуюся жизнь.
– Значит, у Минтеева ничего не было, – сказал Авруцкий. – И вас осталось трое.
– Никого не осталось, гражданин подполковник, – сказал печально Штерн. – Никого. Фактически нас нет. С того самого дня, когда оказалось, что наша правда никому не нужна, наша наука оказалась вредна для государства, а наши знания настолько опасны, что нас готовы были расстрелять.
– Не надо так трагично, – успокоил гэбист. – Судьба единицы ничто по сравнению с судьбами миллионов.
– Вы правы, – согласился Штерн. – Допустимо затоптать колос, спасая поле. Только вот как-то забывается, что это поле состоит именно из колосков.
– Ладно, – сказал Авруцкий. – Если вам станет легче, то я готов извиниться перед вами. С вами действительно были несправедливы. Но вы поймите, теперь у них атомная бомба, и у нас есть такая бомба. У них есть средства доставки этих бомб, и у нас они есть. Но нужно нечто такое, что будет у нас и не будет у них! Понимаете?
– Да, – сказал Штерн. – Сейчас они впереди, и мы спим беспокойно. Вам хочется, чтобы впереди были мы, пусть тогда не спят они! Вам не кажется, что у этой гонки никогда не будет победителя?
– Жаль, – сказал гэбист. – Очень жаль, что я вас не убедил, Аркадий Наумович. Но, может быть, существуют условия, при которых вы могли бы отдать нам искомое?
– К сожалению, у меня ничего нет, – сказал Штерн. – Но если бы даже я это имел, то вам пришлось бы сказать правду! Подполковник закурил. Небрежным жестом перебросил пачку сигарет Штерну.
– Я не курю, – отказался Аркадий Наумович. – Бросил. Зона, знаете ли, очень к этому располагала.
– Вы мне симпатичны, – сказал подполковник Авруцкий. – Тем больше я сожалею о вашей дальнейшей судьбе. Браво, браво – ваша стойкость и приверженность идеалам заслуживают всяческого уважения. Но разве вы не поняли, что ваша правда никому не нужна и востребована будет не скоро. Если вообще будет когда-либо востребована… Но все-таки предположим! Предположим, что когда-нибудь запреты отпадут, и вы получите возможность выкрикивать свое сокровенное на всех площадях. Неужели вы думаете, что это что-то изменит? Мир и так разделен на верующих и неверующих. Верующих значительно больше. Предположим, что их количество удвоится, а неверующих почти не станет. Вы думаете, что это улучшит человеческую породу? Вы думаете, что в мире станет меньше горя? Если вы серьезно надеетесь на это, Аркадий Наумович, то, извините за резкость, вы непроходимый дурак и всем, что с вами произошло, обязаны лишь вашему характеру.
– Валентин Николаевич; – перебил хозяина кабинета Штерн, морщась от табачного дыма. – В силу положения я должен был покорно выслушивать ваши реприманды, но, честное слово, я никогда не желал ничего из того, что вы мне приписываете. Однако я убежден в одном: люди должны знать, что мир устроен так, а не иначе. И именно из знаний, а не навязанных лживых истин, люди должны делать свои выводы об этом устройстве. Казалось бы, чего проще – объявите все людям, пусть они сами делают выводы. Но вы
