— Нет, невозможно.
В слезах выбегаю в прихожую. Как сделать, чтобы мама согласилась?
Упрашивать ее бесполезно, она у нас кремень…
Вот если бы был бог!
Папа говорит, что нету его, что бога выдумали темные люди. А может, попробовать? Я ведь тоже еще маленькая, темная…
Сложив руки, как когда-то учила меня религиозная бабушка, я обращаюсь к грозному ленинградскому небу:
— Сделай так, чтобы мы пошли к тете Юле! Очень-очень-очень прошу тебя… Ну, чего тебе стоит? Сделай! (Назвать бога по имени я не решилась).
— Ленка, — зовет меня мама, приоткрыв дверь. — Живо собирайся. Вроде улеглось немного.
Ура! Помог! Хоть и нет его, а помог!
…Мы пускаемся в дальнюю дорогу. Стараемся идти энергично, но дома проплывают мимо, как в замедленном кино. Мама часто присаживается прямо на сугроб — отдышаться. В один из «присестов» лицо у нее делается землисто-серым, она плотно прикрывает веки и хватает меня за руку.
— Что ты, мамуся? Мама!
— Я думала, что уже не встану, что это — конец, — рассказывала мама вечером отцу.
Много ленинградцев вот так, в сугробах, кончали тогда свой путь. Присел человек на минуточку — и не смог больше подняться…
А тетка нас ждала! Жарко натопила свою светелку. Из серой обойной муки напекла блинчиков. Каким-то необыкновенно вкусным способом стушила в латочке хряпу и из фанерного шкапчика вытащила стаканчик черничного варенья:
— Сберегла для своей Ленушки…
Только приборов на столе почему-то не было…
Мирно стрекочут на стене жестяные ходики. Я лежу, поев досыта, на мягких подушках, мама и тетя Юля грустно шепчутся, перебирая имена родных.
Похоронили дядю Володю и Верочку… У Сони умер сынишка… Аннушка лежит в цинге… Толя погиб на Пулковских…
— Приготовила я все, — говорит тетя Юля. — А приборы-то не ставлю, плачу только. Кто в живых — не знаю, доберется ли кто ко мне — тоже не знаю…
Обед для Тагора
То один, то другой член коммуны вдруг сдавал. Первой слегла мама. У нее — дистрофия первой степени, да еще обнаружился туберкулез желез. Она ни на что не жаловалась, хотя пропитанные черным ихтиолом бинты — ими приходилось обматывать горло — приводили ее в отчаяние своим неопрятным видом, и лежала тихо-тихо. И все меньше были заметны контуры ее тела под старым ватным одеялом…
Однажды среди ночи я проснулась от беспорядочного шума. Дядя Коля поспешно открывал ключом дверь. Горела коптилка. Через потолок коромыслом перегнулась огромная папина тень. Голос тети Сони звучит хрипло, испуганно.
Она быстро, часто спрашивает:
— Оля? Оля? Что ты? Ну, что ты? Оленька? Пульс? Где пульс? Федя?!
Папина тень молниеносно перемещается в сторону буфета. Там спрятан полученный вчера декадный паек.
— Масло! Скорее!
Я еще толком ничего не могу понять спросонья, скована внезапным тоскливым страхом. Но при слове «масло» срываюсь со своего матрасика и ныряю в буфет. Ведь я лучше всех знаю, где здесь спрятан крошечный брусочек сказочного лакомства. Могу его найти не только с полуоткрытыми, но и с абсолютно закрытыми глазами!
Тетя Соня разжимает ложкой мамины, судорожно сжатые зубы и вместе с папой запихивает ей в рот скользкий желтый комочек.
Проходит одна томительная страшная минута, другая… Наконец, мама делает губами еле заметное движение. Глотает! Жива!
Тетя Соня плачет в своем углу. Отец долго сидит на стуле подле мамы, то и дело вытирая глаза краешком простыни. Вечно у него нет носового платка.
Утром мама слабо улыбается нам, просит попить, осторожно поворачивается на бок. Мы счастливы.
— Все-таки я гениален! — хвастается папа. — Никто другой про масло бы и не вспомнил. Я открыл новое лекарство — подействовало безотказно!
После этого чудодейственного исцеления маму выхаживаем всей коммуной.
Дядя Саша выхлопотал для нее «усиленное питание». Три раза в день я хожу к Пяти углам в душную подвальную столовую, где по особой справке мне выдают пшенную кашу, иногда заправленную маргарином, а вместо хряпы — маленький катышек из конины. Он называется очень изысканно — тефтель. Мамин рацион я складываю в поллитровую баночку и бережно несу домой, все время опасаясь поскользнуться и упасть на мостовую.
Дома отец разогревает кашу, приговаривая:
— Сейчас наша милая мать получит царский обед! В этой столовой замечательно готовят. Мне рассказывали. Сам Рабиндранат Тагор не отказался бы от такого обеда!
Почему Рабиндранат Тагор? Кто такой Рабиндранат Тагор? Логика в папиных остротах, как всегда, отсутствует.
Маму шутка тоже раздражает. Видимо, поэтому она решительно, хотя еще очень слаба, чтобы сердиться, отклоняет отцовские услуги.
— Что за болтовня? Меня Ленка покормит.
— Ни за что! Я сам!
— Нет, Ленка. Так мне хочется. Не спорь.
Когда я на пластмассовом подносике приношу маме тарелку с едой, она тихонько говорит мне на ухо:
— Загороди меня от папы спиной. Так. Теперь наклонись. Ниже, ниже.
Теперь скажи «А».
— А!
Тефтель из конины мигом оказывается у меня за щекой. Папа, чуя недоброе, крутится неподалеку, стараясь заглянуть через мое плечо.
Чтобы усыпить его бдительность, мама причмокивает губами:
— Та-та-та, как вкусно! Тагору такие биточки и не снились.
Папа доволен. Меня терзают легкие угрызения совести.
Крокодила Семеновна
Где-то ближе к весне я снова стала ходить в школу. На сей раз не в подвальную, а в настоящую большую ленинградскую школу. В ней, одной из немногих в районе, вдруг возобновились занятия.
Рослая, вся какая-то узкая учительница, в очках, с «кичкой» волос на затылке, представилась нам:
— Ребята, у меня очень трудное имя-отчество. Я сейчас напишу его вам на доске крупными буквами: НЕОНИЛА ЗЕНОНОВНА. Мы тут же окрестили ее Крокодилой Семеновной. Крокодила была близорука, рассеянна, часто забывала, что она задала на дом. За малейшую провинность она наказывала — выгоняла
