секретарь-англичанин нетерпеливо наморщил свой маленький острый носик задолго до последнего слога.
– Это что, идиш? – сказал он. – Я-то лично ничего не имею против евреев, не то что другие из моей части Лондона. Евреи всегда хорошо ко мне относились. Но у нас этой абракадабре не место. Подпишись здесь.
Так он подписал договор каким-то водянистым именем, не принадлежавшим ему. «Новое имя для моей новой работы», – подумал он, и эта мысль понравилась ему – ведь его семья происходила из тех мест, где реки меняли свои названия всякий раз, когда меняли направление. Его отца, нанятого британцами, чтобы проследить главное русло Брахмапутры от места ее слияния с морем до далекого истока, подняли на смех, когда он вернулся и заявил, что очень часто река вообще меняла личину; или же, потеряв свое имя на какую-то часть пути, позже вновь его обретала.
– Британцы, как правило, не хотят признавать такие нелепости, – вздыхал отец, – и потому рисуют свои карты так, что одна и та же река течет от истока к устью с одним и тем же названием.
– Разве это не более разумный подход к составлению карт, чем наш, отец?
– Он будет таким, когда жители тех краев, где протекает река, примут европейскую систему. До тех пор этот подход будет вести к неудобству и потере дороги всяким, кто решит воспользоваться на месте европейской картой.
Понадобились годы, прежде чем мальчик увидел смысл в том, что приток, текущий на восток, носит иное имя, нежели тот, что течет на запад;. У них было разное значение, а значение, как он осознал, являлось еще одним способом классификации. Священная Ганга, Мать Мира, начинавшая свою жизнь как небесно-голубая Дочь Владыки Гималаев, менялась с каждым поворотом русла, пока один из ее мутных участков, бурый, как бы истертый и предательский, словно конец веревки, прошедшей через слишком много рук, не возникал в Калькутте, известный как Хугли. Даже английские картографы бросили считать притоки Ганги в тех местах, где она делала свой последний рывок к Бенгальскому заливу; их количество менялось вместе с временами года. Ганга была особенно опасна в том месте, где приближалась к морю на юге от Калькутты: там ее песчаные берега, постоянно менявшие форму, были отмечены на навигационных картах значками кораблекрушений. В ста двадцати пяти милях от побережья приливы и отливы по-прежнему катили свои волны, настигая Калькутту на высоте шести футов; словно длинная веревка пресной воды натягивала море на кожу города, так же как море вбирало в себя берег, одна половина которого постоянно находилась под водой, а другую половину, мангровые джунгли, затопляло при каждом высоком приливе.
– Прочитай тот кусок из твоих записок, где говорится про наш зеленый мак, – попросил юношу отец Магды. – Я рассказывал Джорджу о твоей работе.
Служащий ее отца вытащил маленькую книжечку в кожаном переплете, и Магда снова почувствовала исходивший от него аромат кокоса и сахара. Она невольно отметила про себя его затылок – совсем как у ее сына Кона, подумалось ей, – а потом странный контраст между этой мальчишеской впадинкой у шеи и его широкими мускулистыми плечами. Сколько ему – двадцать пять? двадцать восемь? Он искоса взглянул на нее, и от его легкой ответной улыбки, показывавшей, что ее изучающий взгляд не остался незамеченным, ей захотелось вновь коснуться его длинных тонких пальцев – она приписала это желание узнаванию (сладкие запахи детства, беззащитная шея, как у Кона). Уже позднее она вспомнила слова бывшего президента Линнеевского общества и записала их себе в дневник, как напоминание против необдуманных сравнений: «Целое семейство растений в далеких странах, на первый взгляд знакомое, может оказаться совершенно чуждым, с другой формой, другими свойствами. Непривычны не только сами виды, но и большинство родов. Таким образом, есть очень немного устойчивых черт, исходя из которых можно проводить аналогии, и даже самые многообещающие из них часто угрожают ввести в заблуждение».
– Это записная книжка моего отца, мистер Кинг, – сказал молодой человек, поднимая взгляд от блокнота. – Хранится в библиотеке вашего ботанического сада. Только копия, сэр! – добавил он, увидев, что густые брови Кинга поползли вверх, словно два голубя, собирающиеся взлететь. – Я скопировал ее страница за страницей, пока работал у вас. В свободное время, конечно. Книжка моего отца тоже была копией – она повторяла ту, что украли у него бандиты в Тибете. Вернувшись из того путешествия, он заново записал все, что мог вспомнить, включая свои рисунки.
– Не очень, стало быть, надежно, – заметил Кинг.
– Может, и нет, сэр. Хотя мой отец, его отец, а до них и отец его отца – все они были подготовленными переписчиками. Они учились воспроизводить каждую линию оригинальных рисунков Роксбера, вплоть до последнего водяного знака.
Его улыбка, когда он напомнил Кингу об этом, была уже не такой мальчишеской, скорее язвительной, как та, что не сходила с его губ во время спора с майором. Он объяснил, что семья его матери происходила из племени, знавшего о редком зеленом маке, который, так же как и
– Шаманский мак, – подчеркнул он, – утешение для больного разумом и телом, но принимать его следует лишь под надзором. Они называли его снежным барсом, потому что он, как и самая загадочная из больших кошек, опасен и так умеет маскироваться, что можно смотреть на него в упор с расстояния несколько футов и все равно не видеть.
– Прочитай ту часть, что касается опухолей, – нетерпеливо сказал отец Магды. – Джордж уже слышал от меня все остальное.
Пролистывая в руке записную книжку, молодой индиец быстро рассказал, как он узнал из этой копии об использовании мака в священных обрядах племени. Вслух он прочитал: «…не только для призывания душ предков и в качестве противоядия от печали и поноса, но также в дозах, губительных для обычного человека, способен уменьшать разъедающие наросты».
– Противоядие от печали? – перебила Магда, думая о Джозефе.
Кинг широко улыбался.
– Противоядие от печали, поноса и разъедающих раковых опухолей… весьма полезно. У вас есть доказательства?
– Мой отец разговаривал с людьми – торговцами бурой и солью, тибетскими паломниками, буддийскими монахами, – которые видели действие этого зеленого мака. – Словно Джек с волшебными бобами, молодой индиец извлек из своего кармана ржавую жестянку, на которой еще можно было разобрать слово «Сенчури». – Он питал слабость к английскому жевательному табаку. Эти табакерки очень пригодились для хранения семян в сухости.
Кинг осведомился, принесли ли уже плоды эти волшебные семена.
– Мой отец нашел много экземпляров цветка, который он назвал «Зеленый Цангпо», в вашей ботанической библиотеке в Сибрапуре, – продолжал юный ботаник, словно не слышал вопроса, – все они были собраны и подписаны местными ботаниками. Но с тех пор большинство их выбросили. Все, что осталось, – это два засушенных экземпляра из гербария, настолько старые, что их лепестки уже давно потеряли свой цвет. Хотя волокна и прожилки видны довольно четко, они дают представление лишь о контурах умершего цветка, в то время как изображения моего отца куда более убедительные, более подлинные, чем это впечатление от самого мака.
– Флитвуд говорил мне, что вам удалось получить побеги этого растения, – добродушно возразил Кинг. – Зачем же вы кормите нас сказками о рисунках?
Индиец покраснел. Не проронив больше ни слова, он повел их к ряду горшков, в которых красовались маки на всех стадиях своего роста, от бутонов до цветов. Здесь было еще темнее, потому что закрытые ставни охраняли молодые побеги от прямых солнечных лучей, но даже в этом полумраке можно было разглядеть, что зеленых цветов здесь нет. Кинг, хмурясь на один бледный цветок, выразил то разочарование, что чувствовала Магда:
– И это ваш зеленый мак?
Молодой ботаник покачал головой, настаивая, что его отец описал цветок очень подробно, так, будто это было место или девушка, которых он знал и потерял. Его рисунки ясно показывали растение с большими розетками бархатистых листьев цвета морской волны, венчик из четырех широких присборенных лепестков, похожих на «нефритовых бабочек, которые сушат крылья», и сноп золотых оленьих рогов в самом сердце цветка.
