– А может, псина, ты просто стремишься продвинуться в этом мире, зарабатываешь себе лучшее воплощение в следующей жизни?
Очень скоро я услышала, как завелся мотор моего такси, имашина тихонько покатилась сзади, – наверно, водителя разбудило какое-то шестое чувство.
Некоторые вещи не имеют ни малейшего отношения к логике.
Если рассуждать логически, так называемое Великое баньяновое дерево из Калькуттского ботанического сада давным-давно должно было утратить свое очарование. Насчитывавшее двести сорок лет от роду, оно уже больше не представляло собой густой лес, растянувшийся на пол-акра, который описывал мой старый путеводитель. В 1864 и 1867 годах оно перенесло два циклона, ветра которых поломали множество ветвей, сделав дерево беззащитным перед атакой жестокого грибка. Сердцевина исчезла, а главный ствол, из которого росли последние тысяча восемьсот или около того воздушных корней, прогнил насквозь и был удален в 1925-м. Осталась только залитая солнцем прогалина посередине, указывавшая на то, что даже при высоте всего лишь в человеческий рост первоначальный ствол, должно быть, имел почти пятьдесят футов в обхвате. Но волшебство все еще жило здесь. Вглядываясь сквозь непривлекательный забор из проволочной сетки, защищавший воздушные заросли молодых побегов (а также отсутствующих, фантомных конечностей), я преисполнилась чувством неизбежности. Я гналась за генетическим призраком, иллюзией. И все-таки по какой-то, уж не знаю какой нелогической причине мне суждено было оказаться здесь в этот день, в этом месте, среди ястребов, лениво круживших над головой, и оборванных мальчишек, игравших в крикет вдоль длинной аллеи парка, обсаженной сизо-серыми кубинскими пальмами. Я находилась здесь, чтобы соединить невозможное, установить связи между непостижимым прошлым и чересчур тщательно изученным настоящим. А это баньяновое дерево – изношенное, с пустым сердцем, чьи уцелевшие корни или ветви цеплялись друг за дружку, словно натянутые сухожилия старческих рук, – это дерево тоже было частью процесса.
Мне вспомнились рисунки, контуры мужской и женской фигур, на которых Вэл красным фломастером надписывает отличительные признаки наступления смерти. В ящике его стола хранится пачка таких рисунков, напоминающих человеческие вариации силуэтов автомобилей, которые нужно заполнить, когда подаешь на страховку после аварии или поломки своей машины. Сидя на скамейке рядом с баньяновым деревом, я нарисовала в своем воображении три такие судебно-медицинские бумажные куклы: одну женскую и две мужских. На контуры фигуры Джозефа накладывались очертания утопленника с автопортрета. Для Магды пришлось удовлетвориться карандашным наброском женщины с какими-то совиными чертами лица, который нашел смотритель библиотеки; рисунок разочаровал меня, потому что до сих пор я представляла ее этакой Сигурни Уивер в очках и, возможно, с одной из тех ужасных викторианских причесок (косы Брунгильды, закручивавшиеся вокруг ушей), которая, когда ее распускали в порыве страсти, делала Магду прекрасной. На месте третьего человека, родственника Риверсов, оставался пропуск. Туда я поместила призрак, о котором Магда отзывалась как о ботанике, химике, художнике, враче – человеке, владевшем многими науками и знаниями, что было свойственно людям, жившим прежде нашего века, и на что мы более не способны. Подозреваю, что она была немножко влюблена в него и боялась этого. За неимением другого имени я называла его Аруном.
Картина, снабженная примечанием «Хлорофилл: кровь растений», напоминала о том, что сообщил мне Джек о молекуле хлорофилла, строение которой имеет разительное сходство с красным пигментом человеческой крови.
– Более того, – сказал он, – растения, способные к фотосинтезу, когда их помещают из света в тьму, и в самом деле излучают красный свет, хотя человеческий глаз слишком нечувствителен к красному концу цветовой шкалы, чтобы заметить это.
Он много знал о зеленом, этот мой родственник. По-видимому, хотя сам хлорофилл был выделен и получил свое название в 1817 году, приборы, способные исследовать структуру его молекулы, появились лишь столетие спустя. А кровная связь между красным и зеленым была установлена только тогда, когда стало возможно разбивать целые молекулы на отдельные части.
Мне нравится уподоблять эти крошечные щепки от зеленой колоды кусочкам костей, которые Вэл обнаруживает разбросанными как попало на старом месте захоронения и засовывает под микроскоп. Ему приходится применять тот же процесс опознания останков, что и обычным антропологам, с использованием чутких инструментов, способных стереть все ненужное, собрать воедино все отсутствующие осколки, которые со временем обратились в ничего не значащую пыль.
Отец Магды удовольствовался тем объяснением, что Джозеф упал с лошади, – это была необходимая условность, на которую они оба пошли, общественный договор. Вроде того, который я подписала с моим мужем, думалось ей. После избиения физическое здоровье Джозефа восстанавливалось медленно, хотя разум его, казалось, прояснился. Чем был вызван этот покой – схваткой со смертью? Или, может, настойкой змеиного корня, которую Магда давала ему трижды в день?
В конце первой недели они вместе с Джозефом стали понемногу гулять в саду; во время этих прогулок он тяжело повисал на ее руке. Они уже несколько месяцев совсем не прикасались друг к другу, поэтому само ощущение его близкого присутствия, маслянисто-сладкий запах его волос и кожи заставляли ее внутренне содрогаться. Ей приходилось принуждать себя не отшатываться, когда он накрывал ее руку своей влажной, одутловатой ладошкой. Она наводила Магду на мысли о чем-то утонувшем или о каком-то маленьком ядовитом существе. Когда он пытался описать свою работу с двухголовым мальчиком, она быстро перебила его вопросом, чтобы отвлечься от отвратительного видения:
– Да, Джозеф, расскажи мне, как ты делал фотографии мака.
– Они испускают свет, – ответил он после секундного раздумья. – Растения испускают свет.
– Правда? Как интересно! – Притворный голос, неискренний интерес.
– Это и в самом деле так! – отозвался он. – Я делал снимки с длительной выдержкой при плохом освещении, и тогда можно ясно видеть сияние вокруг каждого растения… Вроде того свечения, что мне удалось сфотографировать в открытых ранах. – Он остановил на ней влажный, цепляющийся взгляд, который вызвал у нее то же ощущение, что и его рука. – Я очень люблю тебя, Мэгги.
Она пыталась подобрать слова утешения, но самое большое, что смогла ему предложить, – пара сдержанных фраз о том, как она рада видеть, что ему становится лучше.
Этого было мало, и лицо Джозефа поникло. Его маленький розовый ротик задвигался, словно он что-то пережевывал. Она заметила ниточку высохшей слюны возле его губ, протянувшуюся, как след слизня, проползшего по листьям. Он сказал, что ему, пожалуй, лучше вернуться в дом и поспать.
– Да, наверное, так будет лучше, Джозеф… дорогой, – выдавила она и почувствовала невольное облегчение, когда он ушел.
С той самой ночи, когда его избили, Магда не ходила ни на склады, где все равно было мало работы из-за непогоды, ни в оранжереи. Она чувствовала себя пленницей, запертой между мужем и сезоном дождей.
Через две недели после происшествия в Черном городе к Магде пришел отец и предложил поехать с ним в ботанический сад.
– Джордж Кинг пригласил кое-кого из известных коллег, чтобы представить им результаты тех экспериментов, над которыми мы работали, – сказал Филип Флитвуд.
– Каких экспериментов, папа? – По озорному огоньку в его глазах она догадалась, что он что-то замыслил.
– А, несколько месяцев назад Джордж убедил меня одолжить ему этого моего молодого индийца- ботаника для работы над одним проектом в Сибрапуре. Но парень вроде бы потерял интерес к этой идее, так что я продолжил дело, вместе с несколькими моими садовниками. – Ее отец лучился от восторга. – Давно я так не веселился!
Ее сердце забилось при упоминании индийца.
– Ты никогда не говорил мне об этом.
И Арун тоже.
– У тебя и так было достаточно хлопот, Мэгги. – Весь его отклик на состояние Джозефа.
– Это снова эксперименты с маком, папа?
