Глава XXIX Продолжение манускрипта
На этом захватывающем месте Антиох поднял голову. Ангельская улыбка осветила его четко прорисованные черты.
— Ну и сволочь! — прошептал он одними губами цвета гранатового мяса, и в этих устах хлесткое словцо прозвучало ласкательным прозвищем.
Затем он продолжил...
«...Дождь зарядил на целый день. Грязный дождь с привкусом серы и озона, липкий дождь, который, казалось, с неохотой отклеивался от позеленевших стекол, где лениво перетекали с места на место аляповатые мутно-синие жемчужины, а потом собирались всем гуртом в какой-нибудь каменной выемке, на чье изготовление затратили столько кропотливого труда ветер и норка-кайфо-ломка, этот мелкий вредитель кайфа, селящийся в раковинах преимущественно в гадюшниках Парижа. Герань на окне, засохшая много лун назад, иногда вздрагивала всеми пожухлыми листьями и дрожала долго и волнительно, после чего тотчас впадала в почти растительную спячку.
Вечер был не за горами. Ночные тени уже подтягивались к Западным потайным воротам крепости, готовые затопить город своей предательски мягкой сиреневой краской.
Заблудившееся такси, беспомощная скорлупка в мертвенно-бледной воде, что разъедала и без того ржавые никелированные колпаки и усугубляла общее предлетальное состояние битого-перебитого кузова, на малой скорости протрусило мимо, забрызгав стены, окна и древний дорожный знак, возле которого полукруглая решетка для чистки обуви, обшарканная за чрезмерное усердие и потерявшая внешний лоск от некультурного обхождения, отбросила слепой блик под колеса чиркнувшего по ней сигнального маячка.
Там и сям совершали моцион или переминались с ножки на ножку барышни в меховых манто, траченных хитрой на выдумку молью и местами уже облезающих, судя по бутоньеркам в петлицах и аншлагам рукавов; барышни прикрывали свое физиогномическое убожество маской деланной веселости и толстым слоем жаростойкой штукатурки; шел сорок шестой год войны, и нехватка рисовой пудры начинала сказываться
Тем временем ночь окончательно прибрала юрод к рукам. Справа от дорожного знака с размахом открылась дверь, чем-то похожая на калитку. Из проймы мешкотно высунулась продолговатая, настороженная и прохиндейская морда, лишенная какого бы то ни было выражения, кроме космической злобы. Длинный, белый, костистый палец нежно распрямился и накрыл звонок, замер в нерешительности и вдруг всей тяжестью навалился на кнопку.
Глухо как в танке. Ток опять отключили.
Рычащий от ярости мужик ВЫТЯНУЛСЯ во весь рост на пороге и, скрестив ноги, прыгнул на ни в чем не повинный подошвоскреб. Сполох глухого разрыва, и жилище рухнуло со звоном бьющегося стекла и баханьем явно недооцененных балок. Черная воронка дымилась на месте того, что когда-то, еще пару секунд назад, являло собой обшарпанную конуру.
Все происходящее, что характерно, никого особенно не удивило. Да и удивлять-то, собственно, было некого; кроме того, почти все соседские дома были снабжены отскребалками для обуви.
И тогда в ночи цвета сажи, вспыхивавшей то тут, то там ничего хорошего не предвещающими зарницами, кто-то залудил пропитым голосом безумно старый джазовый мотив, еле-еле передвигая ноги с таким топаньем, что дрожмя дрожала мокрая мостовая. Какой-то пьяный ежик шел восвояси, налакавшись вдребадан. С тех пор как крепость аперитивов снова достигла полутора градусов (1,5°), количество случаев алкогольного опьянения приняло угрожающие размеры.
Пьянчуга уже орал как резаный:
Приветный свет ко мне струится отовсюду-Электрик втюрился и пробки поменял... Блин... в свой последний час... парам-пампам... я буду Стрелять... парам-пампам... большой оригинал.
Какие уж тут сомненья. Барон д'Элда возвращался с ночной гастроли по кабакам и начисто позабыл слова старинного джазового романса.
Глава XXX
Продолжение продолжения манускрипта
Когда он приблизился к криво выскочившему номеру семь, хотя точно такой же только что бросился ему в глаза с расплывшегося рыхлого дома, он, казалось, протрезвел в мгновение ока. Его стан снова стал стройным, а походка легкой, как у крадущейся в бирманских джунглях членистоногой гибкой сорокопятки.
Он застыл во тьме, протянул руку к звонку и ткнул пальцем в пустоту, которой все было до лампочки.
— Ах, проказник!.. — проскрежетал он. — Карузо опять развязал.
Пляшущий лучик его могучего карманного фонарика показал ему как на ладони всю хаотическую изнанку дымящейся блевотины.
— Поди разбери, где тут приложена опись! — вздохнул он. — Опись, да... меню... что-то типа того... или кое-что другое... — процедил он сквозь зубы.
Он потушил свой светильник и подошел к соседней двери.
На его энергичный стук ногой выбежала и распахнула дверь девка с полной пазухой грудей и рыжими спутанными локонами вокруг пухлявой мордашки. Вонью порока несло от этого пропащего, отверженного людьми существа... Не всеми, однако.
— У тебя есть где приткнуться на ночь? — спросил ее Барон.
— А то! — отвечала она, раздвигая полы пеньюара.
— Годится, — одобрил Барон, принюхиваясь к запахам самки, поднимавшимся снизу, меж тем как в его монашеском воображении замелькали препохабнейшие картинки.
Глава XXXI Опять этот манускрипт
На заре кошелка загнулась от истощения. Барон основательно почистил свои перышки и выбросил окоченевшее тело в костер, еще с вечера занявшийся в развалинах соседнего дома. А потом позвонил.
На звон пришлепала мегера в рубище.
— Здорово, Жакоб, — любезно приветствовал ее Барон. — Где Карузо?
— Перекинулся, — прошамкала старая перечница.
— Долбак! Я знал, что этот отмороженный плохо кончит, — сказал Барон. — А Дюшепоп где?
— Окочурился. — А Тотор?
— За галстук, чай, закладывает у Болтконски...
— Канай отсюда и без Тотора не возвращайся... Карга пошлендрала горе мыкать в стоптанных шлепанцах со следами штопки на одном, практически незаметной.
Ровно через десять секунд вкатился Тотор. Ни слова не говоря, Барон пожал ему руку.
Тотором оказался молодой человек лет двадцати в костюме-тройке сомнительно голубого цвета, с безупречной стрелкой на брючинах, в небесно-голубом же саржевом галстуке и мягкой шляпе. Он носил перчатки красной кожи. Ничто в его ухватках не давало повода для кривотолков, он, казалось, только вчера кончил Гарвард.
«Варвар кончил» — так, кстати сказать, называют конюхи стойловый шлягер — арию случки в исполнении ржущего племенного жеребца, когда этот неутомимый производитель покрывает кобыл, чтобы им не было боязно стоять ночью одним-одинешеньким и грызть денник...
На деле ему было шестьдесят три года, и он тщательно скрывал свой возраст. Барон использовал его в предприятиях, требующих особого такта и изощренности: в такие дни он посылал Тотора куда-нибудь в
