мальчишке из племени навахо, персонаже из учебника по обществоведению для пятого класса. Этим же именем он подписывал свои фотографии в альбомах, которые делались после каждого учебного года. Но при этом он ни разу не остался на второй год, и это давало мне надежду, что я тоже когда-нибудь выйду из стен школы на Ист-Лейк.
Моим учителем в шестом классе стал грозный мистер Крапп. «Чтоб мне так жить», если воспользоваться выражением Бабули, но именно так его и звали.[20] Это был невысокий остроносый человек с таким плоским «ежиком» на голове — хоть вертолет сажай. Он и у Джима в шестом классе был и, по рассказам брата, много кричал. Мама поставила мистеру Краппу диагноз: наполеоновский комплекс. «Знаешь, — сказала она, — он маленький генеральчик». В первый день учебы он заверил, что «ничего такого не потерпит». Когда Крапп в третий раз повторил эту фразу, Тим Салливан, сидевший рядом со мной, прошептал: «Он скорее расплачется».
А еще у Краппа были большие уши, и он услышал шепот Тима. Крапп заставил его встать перед классом и громко повторить только что сказанное. В тот день мы усвоили важный урок: как не рассмеяться, пусть даже что-то кажется невероятно смешным.
Школа сильно утяжелила часы моей жизни, словно и они надели новый комбинезон. Но это уже успело войти в привычку, а потому я сносил учебу с мрачной покорностью. В первую неделю учебы со мной случилось только одно крупное происшествие: как-то раз по пути домой Уилл Хинкли, курчавый мальчишка с выступающим адамовым яблоком, предложил мне стыкнуться. Я попытался было улизнуть, но тут откуда ни возьмись налетела целая толпа ребят, окружила нас, и Хинкли принялся меня толкать. От хоровода голосов и лиц, от близкой опасности моя голова закружилась, и те малые силы, что были во мне, быстро улетучились. Со мной была Мэри, которая начала плакать. В школе меня не очень любили, и помощи ждать было неоткуда. Напротив, все подзадоривали Хинкли, чтобы он меня поколотил.
Он хорошенько потолкался и пообзывался, а я пару раз попытался выбраться из круга, но меня каждый раз выталкивали на середину. Потом Хинкли оглушил меня, шарахнув сбоку по голове. Я сжал руки в кулаки и поднял их к лицу — так делали боксеры в телевизоре, — а Хинкли запрыгал вокруг меня. Я пытался следить за его движениями, но он сделал ловкий выпад своим костлявым кулаком и рассек мне губу. Боли я почти не почувствовал — только необычайный стыд, потому что в уголках глаз собрались слезы.
Когда Хинкли снова набросился на меня, я увидел, как через толпу проталкивается Джим. Он подошел к Хинкли сзади, выкинул вперед руку и обхватил его за шею. Еще секунда — и Джим свалил Хинкли на землю, после чего стукнул несколько раз по физиономии. Когда Джим поднялся, из носа Хинкли текла кровь, и он тихо похныкивал. Все остальные разбежались. Джим поднял мой портфель и протянул мне.
— Эх, ты, рохля, — сказал он.
— А ты почему здесь? — с трудом выдавил я. Меня всего трясло.
— Мэри прибежала домой и рассказала.
— Ты его убил?
Джим пожал плечами.
Хинкли выжил, а вечером позвонила его мать и пожаловалась на Джима, который, мол, стал опасен, но мама уже знала от нас с Мэри, что произошло на самом деле. Я помню ее слова, сказанные по телефону: «Знаете, если играешь с огнем, то нужно быть готовым к пожару». Повесив трубку, она выставила в сторону телефона средний палец, а потом сказала нам, что не хочет больше никаких драк. И заставила Джима пообещать, что он извинится перед Хинкли.
— Обязательно, — сказал он.
Но когда я потом спросил, собирается ли он и в самом деле извиняться, мой брат ответил:
— Конечно. Я его на Бермуды возьму.
От него веяло холодом
На самом деле начало занятий отвлекло нас от событий куда как более интересных, потому что бродяга появился еще дважды. Марси, дочка Хайесов, заметила его, когда он однажды вечером подглядывал за ней в туалете. И сын Мейсонов, Генри, который в школе все время заявлял, что станет президентом, обнаружил темный силуэт в полумраке гаража, когда после обеда выносил пустые бутылки из-под молока. Когда мы пришли к Генри порасспрашивать об этом деле, тот сказал: «Он пробежал мимо меня так быстро, что я его не видел, но от него веяло холодом».
— Как это — «веяло холодом»? — спросил Джим.
— Ну, от него исходил такой холодный дух.
— Не такой, как от тебя?
Генри кивнул.
Тем вечером в подвале Джим сделал крохотные красные флажки из швейных иголок и плотной бумаги и воткнул их во все места, где, насколько мы знали, успел побывать бродяга. Когда дело было закончено, мы отошли от Драного города, и Джим сказал:
— Я как-то раз видел это в «Облаве».[21] Одни только факты. Это помогает выявить замысел преступника.
— Ну и какой ты видишь замысел?
— Смотри, все флажки — в нашем квартале. Но в остальном сплошная неразбериха.
Появление бродяги явно взволновало не только нас, потому что кто-то вызвал полицию. В четверг вечером по кварталу прошел полицейский — он стучал в двери и спрашивал, не видели ли люди чего- нибудь подозрительного вечером, не слышали ли, как незнакомцы возятся на заднем дворе. Добравшись до нашего дома, он поговорил с Бабулей. Бабуля, как и обычно, знала все, что делается на нашей улице, и тут же вывалила все это полицейскому. Мы спрятались на кухне и подслушивали, узнав то, что нам еще не было известно. Оказывается, Фарли нашли кучу человеческого дерьма на дне бассейна, словно кто-то уселся на его краю и наделал в воду.
Полицейский уже собирался уходить, когда Джим вышел из кухни и сказал, что у нас есть след и мы думаем, что он принадлежит бродяге. Полицейский улыбнулся нам, подмигнул Бабуле, но все же попросил показать нашу находку. Мы провели его к сараю, Джим вынес оттуда шляпную коробку и жестом велел мне снять крышку. Полицейский нагнулся и заглянул внутрь.
— Хорошая работа, ребятки, — сказал он и взял коробку с собой.
Но чуть позднее, выгуливая Джорджа, я увидел нашу розовую коробку с пуделем и Эйфелевой башней — она торчала из открытого мусорного бачка, стоявшего на тротуаре перед домом Манджини. Я подошел и заглянул под крышку. Отпечаток был погублен, но Джиму я решил об этом не говорить.
Мы с Джорджем продолжали наши прогулки, а тем временем настала осень. Раз мы стояли в полнолуние у входа в школу, как вдруг налетел страшный порыв ветра. На опушке леса за Канализационной горкой послышался шелест, листья темным роем сорвались с ветвей. И сразу стало холодно. Я вдруг заметил, что кузнечики замолчали, и ощутил запах Хеллоуина.
Китайская «музыка ветра», висевшая у кого-то в нашем квартале и молчавшая все лето, прозвонила свою пастушью мелодию. Я поднял голову к звездам и почувствовал, как все кружится у меня перед глазами. Я тут же опустился на край тротуара, и Джордж уселся рядом со мной.
В этот день учеников загнали в школьную столовую и показали кино «Долгий путь из школы домой», про ребят, которые играли на путях, — они погибали под колесами или от удара током. Тип, что рассказывал эти истории, напоминал отца из фильма «Предоставьте это Биверу».[22] Одна история была о ребятах, которые развлекались на железной дороге — залезали в вагоны поездов, забирались на крыши. Они даже не знали, что состав вот-вот должен тронуться. Когда поезд стал набирать ход, мужик сказал: «О-па — Джонни упал между вагонами, и его расплющили тонны стали. Не очень это здорово, если ты раздавлен в лепешку». Потом шел эпизод с парнишкой, который стрелял из рогатки в окна проходящего поезда. Эти кадры перемежались с другими: девочка в пассажирском отделении прижимает ладонь к глазу, по ее лицу течет кровь, а мимо проносятся поля и луга. «Хороший выстрел, ковбой», — сказал мистер Кливер.
