— Ну вот, я же говорила!
Седьмое ноября было дождливое, а у Анюты нет калош, она сидела дома. После праздников Зинаида Петровна сказала:
— Сейчас вы будете писать сочинение об октябрьских праздниках и о демонстрации.
— А если я не была? — спросила Аня.
— Ты говоришь не правду, — ответила Зинаида Петровна. — Ты живешь в культурной семье, и не может быть, чтобы тебя не взяли на демонстрацию. Садись и вместе со всеми пиши сочинение: 'Как я ходила на демонстрацию'.
И Аня написала так: 'Утро было солнечное. Трудящиеся стройными рядами шли на демонстрацию. В голубом небе был слышен рокот самолетов. Люди несли плакаты, лозунги и портреты. Всем было весело и радостно. Я шла с мамой и держала красный флажок'.
— Аня, ведь ты же не была на демонстрации? Зачем же ты наврала?
— Мама, где же я наврала? Я просто написала сочинение. Ведь это не правда, а сочинение.
Что же делать? Не знаю. Зинаиду Петровну очень уважают в школе: у нее тридцатипятилетний стаж.
Аня:
— Мама, мама! В школе как было весело! Зинаида Петровна заболела, с нами занималась учительница из класса 'Б'. Мы решили веселую задачку, читали веселый рассказ, а потом пели веселую песню!
Посмотрела я Анину тетрадь по арифметике: задача как задача, никакой особой веселости не видать. Видно, дело не в задаче, а в учительнице из класса 'Б'.
Аня с презрением рассказывает Мите о каких-то 'очень плохих девочках' и кончает так: 'Ну, они татары…'
Митя сердито сказал, что нельзя дурные поступки объяснять тем — татарин, не татарин, — нет плохих народов.
— А немцы?
Митя стал ей рассказывать про Тельмана, а она:
— Почему же немцы людей так мучили?
— Не немцы, Аня, а фашисты.
— А разве воевали одни фашисты?
Со стола учительницы Аня стащила свою классную тетрадь и вырвала оттуда страницы с отметкой 'два'. Когда Зинаида Петровна спросила, кто это сделал, она заплакала: 'Не знаю'.
Мне созналась тотчас же:
— Там было грязно… двойки… кляксы… Мама, я больше не буду, честное слово.
И плачет.
Уже ночью, лежа в кровати, она вдруг тихо сказала:
— И как она догадалась? Я тетрадку на самый низ положила. Она говорит: 'Я про вас все знаю'. Мама, может, она и правда все знает?
Катя с упоением:
— Одеваюсь — не плачу! Раздеваюсь — не плачу! Головку моют — не плачу! Лекарство дают — не плачу! Банки ставят — не плачу! Вот какая Катя!
Катя говорит Мише:
— Миша, давай играть. Ты будешь фашист, а я русская. Миша не согласен. Катя жалуется:
— Мама, ну скажи ему!
— Что же я скажу ему? Не хочет он быть фашистом.
— А я хочу драться, я хочу кидать в него кубики, пускай о будет фашистом, скажи ему!
Бабушка рассказывает Кате сказку:
'И говорит солнце тучам: 'Уходите, тучи! 'В Катиной передаче это звучит так:
'И говорит солнце тучам: 'Уходите, тучи, а то как дам!'
Аня:
Мама, как странно. Нам сегодня Зинаида Петровна читала сказку.
Что ж тут удивительного?
— Не знаю. Сказка — это на нее как-то не похоже. Я спросила у Мити:
— Что же все-таки делать с Аней? Может, переведем в другую школу?
Он ответил:
— Непременно переведем. Я уж и школу присмотрел. Дай срок.
Может, об этом он и хочет сказать мне на углу Серебряного переулка и Арбата? Терпенье! Терпенье!
Аня:
— Я не люблю, когда Митя сердитый. Кто ж это любит?'
Та ссора с Константином Артемьевичем была у Мити не первой. Просто не все доходило до Саши. Да и разве дело в ссорах? Нет, тут было другое, тут было много всего.
Он не мог забыть, как, придя однажды поздно из редакции, услышал, что соседка Ольга Сергеевна говорит Нине Викторовне:
— Да… Все меняется. Андрей Николаевич никогда не позволял себе приходить так поздно.
Он не сразу понял, кто это Андрей Николаевич. Но Ольга Сергеевна добавила со вздохом:
— Душа в душу жили…
И он понял, что речь идет об Андрее Москвине.
Светлый прямоугольник на стенке, след от фотографии Андрея, до сих пор лежал отпечатком на старых обоях. В Ташкенте портрет хранился на дне Сашиного чемодана, теперь — в левом ящике письменного стола. В Сашином ящике…
…А Константин Артемьевич? А Нина Викторовна? А тетя Вера и тетя Маргарита? Они входили в их с Сашей комнату без стука. Они говорили: 'Почему вы так много тратите? Надо жить скромнее'. Константин Артемьевич считал, что Митя плохо продвигается по службе и что с его способностями он должен бы работать не фоторепортером, а заведовать отделом. Как юрист, он напоминал Мите о его правах ('Вы же фронтовик, не забывайте') и обижался, когда Митя в ответ молчал.
И все вместе они оберегали от него Аню, точно Красную шапочку от Серого волка.
Митина любовь к Ане досталась ему нелегко. То поверхностное чувство, которое он испытывал к Ане до войны, ничего общего не имело с теперешним. Тогда она была только частью Саши. Когда же это случилось, что он ее полюбил? В темные ташкентские вечера у ее постели, когда она лежала тихая и безучастная и, казалось, куда-то уходила, уходила от них?
Или ночью, по пути из Ташкента в Москву? На одной полке спали Саша с Катей, на другой, верхней, Митя с Аней. Вдруг Аня всхлипнула во сне и забормотала: 'Боюсь! Боюсь! Уходи!' Он разбудил ее, а она крепко схватила его за руку, прижалась мокрой щекой к его ладони и сказала:
— С тобой не страшно. А может, вот когда: он пришел за ней в школу, а учительница, не стесняясь Ани, которая стояла тут же, сказала своим мерным, отчетливым голосом:
— У вас странная девочка, папаша. Сегодня мы рисовали на тему 'Лес зимой', а она сказала: 'Вот бы мне лист черной бумаги!' Подумайте, папаша, какая странная фантазия!..
— Зачем тебе понадобилась черная бумага? — спросил Митя на пути домой.
— У меня есть белый карандаш, — робко сказала Аня, глядя на него своими шоколадными глазами.
— Аня, да ты умница! Это же прекрасно! Была бы зимняя ночь, да?
— Да! — откликнулась она радостно и доверчиво. — Лес ночью, снег белый, а бумага черная, сразу видно, что ночь и темно.
И он расшибся в лепешку, раздобыл грифельную доску, потом он вымочил кусок мела в желтой краске, кусок в голубой. И на черной доске они нарисовали белым мелом снег, желтым — луну, голубым — ели. Это была красивая картина! Аня не могла налюбоваться ею и всем рассказывала: 'Поглядите, как мы с Митей придумали'.
