Нет, это случилось раньше. Это случилось, когда Саша ударила Аню и девчонка убежала из дому. И он помнит, как оборвалось у него сердце при словах Анисьи Матвеевны:
— Беги, ищи, Анюта куда-то подевалась.
И он бегал по городу как оглашенный, пока не догадался наконец заглянуть к близнецам Юре и Сереже. Аня была у них. Она сидела, забившись в угол, и, увидев его, заплакала:
— Я не пойду с тобой! Я всех вас не люблю! — Она билась у него в руках и повторяла, обливаясь слезами:
— Не пойду! Вы никто меня не любите! И мама не любит, и ты не любишь! Вы все одну только Катьку любите!
Потом, притомившись, она покорно пошла к нему и по дороге домой только всхлипывала. Он нес ее на руках и мысленно говорил себе: 'Подлец ты, вот ты кто! Подлец и мерзавец'.
А недавно врач сказал, что у Ани аппендицит. У нее был приступ, и Константин Артемьевич, не найдя Сашу (она теперь была патронажной сестрой в детской консультации, ходила из дома в дом, и найти ее было нелегко), позвонил Мите в редакцию. Митя тотчас примчался, и, увидев его, Аня воскликнула:
— Ну, вот и Митя! Теперь я не боюсь!
— С нашими детьми не соскучишься! — пробормотал Митя и отвез Аню в больницу. — Ты будешь молодцом, правда? — спросил он на прощанье.
— Буду! — ответила она. — Даю честное слово!
На другой день после операции Митю с Сашей пустили к Ане в палату. Она лежала тихая, с большими прозрачными глазами, полными слез.
— Не обращайте внимания, — сказала она. — Это просто так.
Говорить ей было больно, она безмолвно лежала, держа Сашу и Митю за руки. А мальчик из соседней палаты сказал Поливанову:
— Она у вас молодец: даже не стонала, когда ее из операционной привезли. А когда шла на операцию, то говорила: 'Нет, не буду плакать, нет, не буду плакать!'
И ему казалось, что это он научил ее не бояться.
'Она у вас молодец!' Она у меня молодец! А ему говорят: отчим! Был ли он отчимом или отцом, об этом знал только он, он один!
Если говорить честно, возвращения в Москву он боялся. Боялся минуты, когда впервые пройдет мимо Лихова переулка, услышит вопрос: 'Ну, как с работой? Переквалифицировался?'
От всей Москвы не отгородишься. А сколько любопытных, жестоких и бездумных вокруг. В редакции были хорошие ребята и много фронтовиков, эти отлично все понимали и не лезли. Но таких, что лезли, тоже было немало.
— Значит, кинохронику побоку? Чего не бывает! А неплохой, неплохой был кинооператор, что правда, то правда! Те, камчатские, киноочерки хороши были, хороши, лаконичные, выразительные! Да и фронтовые были прекрасные, очень яркие были фронтовые киноочерки!
Поливанов улыбался, кивал: да, неплохи! Но откуда взять силы, чтоб сопротивляться и этим, чужим, и там, дома, — тестю и теще? Оказывается, душевные силы ограничены, а он когда-то думал и говорил: безграничны!
Когда он, не скрывая тревоги, пришел в поликлинику, врач сказал ему: 'Придется подождать, надо набраться терпения. Пока о кинохронике забудьте'.
Поливанов молча одевался. Потом, уже собравшись уходить, повернул к доктору лицо, которым уже не всегда умел владеть:
— Ждать, ждать… А сколько? Скажите прямо: с прежней профессией покончено.
— Нет, я этого утверждать не могу, — ответил врач, — но контузия очень тяжелая. Последствия ранений куда легче преодолеть.
Что бы он делал, если бы не дом, не Саша и дети? Что бы он делал, если б его не поддержало это, прежде ему незнакомое тепло?
С неделю назад он работал далеко за полночь — дети и Саша уже спали. И вдруг услышал тихий Катин голос:
— Папа, а кот Маркиз умер. Он подошел к ней и присел на низкую скамеечку у кровати:
— Да, Катенька, знаю.
— Папа, а я тоже умру? Как это — умер?
— Ты просто уснешь.
— И глаза перестанут моргать? И ноги не будут бегать? И пальчиками не смогу вот так делать?
Она припомнила все — глаза, которые смотрели и моргали, уши, которые слушали, и губы, которые улыбались. Она не хотела верить, плакала, и он не знал, как ее успокоить. И вдруг она спросила:
— А ты умрешь раньше меня?
— Конечно, раньше.
Она примолкла. И почти тотчас уснула, крепко сжав рукой его палец.
— Ты раньше, — повторила она сквозь сон.
В первую минуту он испытал нечто похожее на досаду, увидев, как успокоило ее это известие. Но потом понял: о' для нее — бессмертен. С ним ничего не может случиться.
Он — защита, за ним ничего не страшно, он никогда не умрет, не может умереть. Значит, и она, Катя, всегда будет бегать, смеяться, моргать.
Он знал, что о нем говорили: 'Поливанов-то? А? Всех удивил! Жена, дети! А эта маленькая? Ну и глазищи!'
Раньше он всегда презрительно думал о деньгах и всегда зарабатывал много. Сейчас, когда с деньгами стало куда труднее, он должен был думать о том, чтобы одеть и обуть четверых. Саша и дети были его обузой. И опорой. И это они помогли ему отыскать новую, пока еще узкую тропку к новой работе. Они и Леша. Да, после той поездки в Подгорск он все видел по-новому. Нет, не так: полюбив их, он иначе видел и понимал все в Подгорске. Это он знал твердо, в этом убеждался постоянно, на каждом шагу. На днях, например, он, тоскуя, фотографировал в одной женской школе сбор на тему 'Безударные гласные' и 'О режиме дня'.
Не веря ушам, он слышал, как дети говорили: 'Я строго соблюдаю режим дня', 'Я работаю упорно и терпеливо'. Прежний Поливанов сказал бы: 'Ну-ка, ты, сероглазая, поверни голову немножко влево — вот так. А ты, с косичками, обопрись рукой на ее плечо. Улыбайся! Остальные смотрят сюда! Хорошо! Отлично!' Он очень мало думал над тем, что снимал. А сейчас он думал. И не верил, чтобы дети могли по доброй воле заниматься на досуге безударными гласными и толковать о режиме дня и трудолюбии. Ему захотелось написать об этом, он даже знал, как это сделает: пойдет в мужскую школу, снимет мальчишек на таком вот мертвом сборе, а потом этих же самых ребят сфотографирует во дворе, когда они заняты тем, что их увлекает: игрой, разговором, дракой, наконец. Это будет наглядно: постные, скучающие физиономии — и те же самые лица, освещенные спором, азартом, смехом.
Да, да, он начнет с этого, а потом приведет почти стенографическую запись: 'Работаю всегда упорно и терпеливо…' А потом… Да что 'потом', когда его то и дело посылают в какие-нибудь Фили снимать клубную работу, скучную, как осенний дождь.
Вскоре после командировки в Подгорск он ездил на село с заданием: написать очерк о передовом колхозе и о передовом председателе этого колхоза Василии Ятченко. Приехав, Поливанов узнал, что Ятченко лежит мертвецки пьяный: фельдшер, чуть не плача, рассказывал, как Ятченко требовал у него спирту. Когда фельдшер отказал, Ятченко выбил стекло в медпункте и сам взял весь наличный запас спирта. Вместо положительного очерка о знатном председателе Поливанов написал фельетон. Редактор прочел и сказал:
— М-м… Между прочим, Поливанов, нашу газету читают не только в Советском Союзе.
— И что же?
— Если по этой статье будут… м-м-м… судить о жизни в колхозах…
— Значит, теперь вообще надо писать только о хорошем, а о плохом — нельзя?
— Не передергивайте, Поливанов. Позвольте вам сказать, м-м-м… что вы за деревьями не видите леса. Да, мм…Вы берете один случай и обобщаете его. Подумать, какой острый глаз у Поливанова. Увидел,
