Почему Анисья Матвеевна никогда не рассказывает о Мите? Вот папа так любит рассказывать, как мы с Лешкой были маленькие, а Анисья Матвеевна никогда ничего не расскажет. Но когда она говорит 'он' — это всегда про Митю: 'Он велел тебе валенки раздобыть' или: 'Он наказал — научись в Ташкенте плов стряпать'.
Шарафат говорит: 'Сумасшедшая!' Наверно, она права. Но я хочу, чтоб он был — Митин сын.
Нынче Анюта сказала:
— Ты знаешь, мама, почему я положила голову к тебе на колени? Чтоб ты не плакала.
Почему она знает, что, дав себе волю, я заплачу? Ведь я не даю себе воли?'
Саша не давала себе воли. 'Я не смею думать ни о чем плохом, потому что у меня есть Аня. И потому, что скоро у меня будет сын', — говорила она себе. Она старалась не думать о страшном, но оно стучалось ей в сердце. Война не хочет помнить о том, что Саша ожидает сына. Нет писем от Мити, нет писем ни от Леши, ни от Юли, умолкли и отец с матерью. Саша стоит на почте. Она уже слышала, что писем нет, но уйти не в силах. И вдруг за спиною раздался крик.
— Убили! Убили! — кричал кто-то.
Саша оглянулась. На полу билась женщина, теплый платок сполз ей на плечи, седые волосы растрепались. Закинув голову, старуха кричала: 'Убили!' Вокруг теснились люди, все наперебой что-то советовали, женщины плакали.
— Пропустите! Я медсестра! — сказала Саша, пробиваясь через толпу.
Толпа расступилась, как всегда расступается, услышав спокойный, уверенный голос. Сняв с себя платок, Саша положила его старухе под голову, расстегнула ей пальто.
— Убили! — кричала старуха.
И вдруг она умолкла. Ее тело обмякло, голова скатилась набок и стукнулась бы об пол, если бы Саша не приняла эту седую голову в свои ладони.
Саша взяла руки старухи, поискала пульс, приподняла веки… Потом взяла с полу конверт с номером полевой почты и письмо: 'Ваш сын… смертью храбрых…'
…И снова Саша шла по улице. 'Убили!' — звучал у нее в ушах крик женщины. Перед глазами неотступно стояло смуглое лицо, искаженное болью, растрепанные седые волосы. Пуля, просвистевшая там, далеко, за тридевять земель, убила сразу двоих.
Голова кружилась. Саша оперлась о чей-то забор. 'Я тут, — сказал ей сын и, видно, повернулся на другой бок. — Это я'. Саша постояла, передохнула и побрела домой… 'Тебе нужно счастье, — мысленно говорила она сыну. — Ты мне потом не простишь ни бессонных ночей, ни слез, ни того, что я держу тебя впроголодь. Я должна спать, не должна плакать. А как же мне не плакать?'
Голова кружилась от слабости, от пережитого волнения. Она боялась Анисьи Матвеевны, боялась, что та опять скажет: 'Эх ты, хлипкая'. Она заставила себя улыбнуться и переступила порог.
За столом сидела девушка-лейтенант. Анисья Матвеевна поила ее чаем. Увидев Сашу, девушка потянулась к ней, встала из-за стола, потом, чуть подумав, обняла Сашу за плечи.
Ты кто? — спросила Саша.
Как это кто? Я от Юли! — ответила девушка. — От Юли, от Юли, — говорила она, усаживая Сашу и снимая с нее пальто. — Да что это на тебе лица нет? Все хорошо! Да я же посылку! Погляди! Шоколад, сахар! Только масло недовезла, три недели ехала. Оно стало просачиваться. Эх, плохо вам на гражданке, мы сытней живем!
На столе лежали консервы, банка какао, плитка шоколада. Анисья Матвеевна собирала все это и, пользуясь общим замешательством, прятала в нижний ящик комода.
— Подогреть чай, что ли? — спросила она. — Полно, Анна, полно, наелась и будет, это сало тебе сейчас ни к чему
— А письмо? — сказала Саша.
— Вот, успокойся! — и девушка подала конверт-треугольник.
'Сашенька, милый мой друг! — было сказано в том письме. — Посылаю тебе немного продуктов и деньги. Я знаю, как тебе трудно.
Мы с Володей поженились. Теперь мы вместе и никогда не расстанемся. Правда, он все время в полетах, а я переводчица. Но все равно мы вместе! Каково тебе там? Я знаю: не легко'.
Да… Теперь об этом думать нечего. А ведь и они с Митей могли быть там вместе.
И снова жара. Ташкентский май — не весна, лето: жаркое, знойное, палящее. Солнцу ни до чего нет дела — ни до того, что у Шарафат месяц назад погиб жених, ни до того, что молодой доктор Юсупов подал четыре заявления, прося послать его на фронт или хотя бы перевести из детской больницы в госпиталь. Дни идут, идут, а известий от Мити по-прежнему нету…
От Юли пришли две посылки. Саша писала Юле, но что-то мешало сказать ей о Мите, о ребенке. Она не знала, что писать, — замужем она? Или опять вдова?
Однажды Саша решилась пойти к Светловым: может, они что-нибудь знают о Мите? Может, долетели до них вести от общих друзей? С минуту Валя глядела на нее в недоумении, будто припоминая.
— Наконец-то! Наконец-то! — воскликнула она, всплеснув руками. — Мы ведь не знали, где вас искать. 'Вот моя Саша'. А фамилия? Адрес? Или уж сказали бы, где работаете, я бы пошла спрашивать, нет ли у вас Саши? Перебрала бы всех Саш, сколько бы их там ни было. А то поди разыщи Сашу в целом Ташкенте! Вот это поручил! Вот это позаботился! А выто… Вон оно… Ну, что он пишет?
Нет, и они ничего не знали. Теперь Саша разглядела Валю: милая, кареглазая, с россыпью веселых золотых веснушек на носу и щеках.
— Костя пока еще дома, — сказала она тихо, — но со дня на день…
Она глядела мимо Саши в окно, а Саша держала на коленях Борю, как в тот день, в тот далекий счастливый день, которого, может, и не было? Это он тогда первый поздравил их, улыбнулся им. Он сидел у нее на коленях, доверчиво прислонясь головой к ее плечу, и внимательно слушал. Она перебирала его маленькие пальцы, приговаривая:
— Этот пальчик — молодец, этот пальчик — удалец…
И вдруг, как если бы ее позвали или толкнули, она подняла глаза и встретилась с Валиными глазами. И Валя не успела ни прикрыть их, ни отвернуться. Захваченные врасплох, ее глаза сказали — и Саша прочитала в них все с такой отчетливостью, как если бы это было написано черным по белому: 'Ты пришла сюда полгода назад, молодая, счастливая, любимая. А теперь… Что с тобой сталось? Тебя нельзя узнать. Ты одна. Хуже, чем одна, ты не свободна. И зачем себя обманывать, мы обе понимаем, что означает это долгое молчание…' Они смотрели друг на друга какую-нибудь секунду, и обе разом отвели глаза. Саша осторожно спустила малыша с колен. Он поднял к ней маленькую руку с растопыренными пальцами: 'Этот пальчик — удалец? — спрашивал он. — А этот?'
А Саша шла к двери, и Валя что-то говорила ей вслед бодрое и утешительное, но никакие самые добрые слова не могли бы зачеркнуть того, что Саша прочитала в то короткое мгновенье, когда они молча смотрели друг другу в глаза.
Вот и Саша сидит на лавочке в тупике. Утро тут начинается криком: 'Кисло-пресно молоко!' Выходят к колонке женщины, потом высыпают на улицу ребятишки. У Саши никогда не было времени здесь посидеть. Она всегда бегала — за водой к колонке или в поисках Ани: 'Аня, Аня! Да куда же ты девалась?', или по дороге в больницу, или возвращаясь домой. Оказывается, если не мчишься, вытаращив глаза, а тихо сидишь на лавочке, тупик выглядит совсем иначе. Прежде мелькали колонка, ставни того дома, что напротив, деревцо, свесившее ветви через забор, какие-то ребятишки. Теперь все стоит на месте и будто говорит: погляди на нас. На одном доме висит одиннадцать, да, да, одиннадцать замков. Там, верно, живут запасливые, недоверчивые люди. Дерево ранней весной было свежее, веселое. Теперь оно пожухло, и ветки его утомленно свесились: ждут дождя. На дерево какой-то мальчишка из Подмосковья приладил скворечник и каждый день проверяет, не поселился ли там скворец. Но дом пустует, скворцам жарко в Ташкенте, а может, им просто не нравится Чеховский тупик. А вон идет по тупику Мухамеджанов со своей старухой, увидал Сашу, заулыбался, закивал:
— Так, так! Сидишь? Отдыхай, отдыхай. Хорошо!
Часто из-за поворота показывается Валя Светлова. Теперь она следит за своими глазами, они у нее всегда настороже — веселые, бодрые. И никогда Валя не приходит с пустыми руками — то принесет лепешек
