уходила по делу, по серьезному делу, он бы слова не сказал. Но она бегала по каким-то пустякам, — да, теперь это казалось ему пустяками: навещала подругу, шла в гости — к своей прежней учительнице или к старой тетке на другой конец города.
— Сколько у тебя знакомых? Оля, Коля, Воля, Толя, — спрашивал он со злостью. — Ты не смеешь, не смеешь — и все, — говорил он ей, когда они поднимались по лестнице. — Я боюсь, — говорил он на первом этаже.
На втором она оправдывалась. На третьем он говорил:
— Всех разгоню к чертям.
На четвертом у дверей они целовались, и возмущенный Константин Артемьевич, открывая им дверь, говорил:
— Кто тебя воспитывал, Саша? Это просто неприлично — целоваться на лестнице.
По вечерам Андрей и Саша придумывали имя своему будущему сыну.
— Борис! — говорила Саша.
— Борис? Через мой труп! Ты думаешь, я не понимаю, почему ты хочешь назвать его Борисом?
— Ничего подобного! — отвечала она.
— Ага! Однако поняла, о чем идет речь! — ликовал он, поймав ее на слове. — Но я ведь тебе рассказывала: я была влюблена в Колю Лямина, в Козловского и еще в Толю Кириллова. Никакого Бориса ее было.
Помолчав, она робко говорила:
— А если девочка?
— О девочке и не заикайся!
— Ты нас вытолкаешь на улицу? — с любопытством спрашивала Саша.
— Ты сама не понимаешь, что говоришь! — уже громко возражал Андрей.
— Мать спит! — открывая дверь без стука и тоже очень громко говорил Константин Артемьевич.
— Я не сплю! — откликалась из соседней комнаты теща. — Но все устали, давайте спать!
Оттуда же, из-за двери, раздавалось фырканье, это фыркал Леша. Ему было тринадцать. У него были свои понятия о том, что такое любовь. Вообще говоря, он считал, что любви нет, но уж если, допустим, она есть, то это, конечно, не ночные вопли о том, как назвать какого-то младенца, который и на свет-то еще не родился.
Это была многолюдная семья. Кроме отца, матери и брата, у Саши были три тетки и сколько-то дядьев. Андрей никак не мог усвоить, сколько и чем они друг от друга отличаются.
— Сашенька, — задумчиво опрашивал он, — а кто такой дядя Сурен, это тот, что в Эривани?
— Ну, Андрюша, как же ты не понимаешь! — огорчалась Саша. — Дядя Сурен в Милютинском переулке, а в Эрипани дядя Гурген.
Молчание.
— Саша, а кто прислал тебе туфли: дядя Гурген или дядя Сурен?:
— Ты просто дразнишь. Ты прекрасно знаешь, что туфли подарила тетя Вера. А дядя Гурген подарил тебе часы,
И ты мог бы это запомнить.
Да, он помнил. Слов нет: его приняли в семью как родного. Никогда в жизни он не получал столько подарков. Сашина родня заново ему объяснила, что такое день рождения, Новый год и Первое мая. А Восьмое марта! О, оно ему тяжко далось! Он догадался подарить мимозу Саше и кофейник теще, Нине Викторовне. Но он не подумал (недопонял! — сказал он себе), что надо было одарить и тетю Веру, а главное, тетю Маргариту, которая уже сейчас отказала ему две старинные золотые пятерки. На них так и было написано: 'Пять рублей золотом. 1823-й год'. Эти монеты мог держать в руках Пушкин, Лермонтов — подумать только! И вдруг он услышал:
— Это тебе на золотые зубы.
— А зачем мне золотые зубы? — спросил он растерянно.
— Вырастешь, узнаешь! — сверкнув золотым зубом, насмешливо ответил тесть.
Ничего не скажешь — это была дружная семья. Если кто болел, все ухаживали за ним, приносили фрукты и лекарства, дежурили у постели и вызывали врачей. Если кому нужны были деньги, их доставали из-под земли. Если в этой большой семье неладно жили муж и жена, их сообща пытались мирить. Все это было хорошо. Плохо было только одно: Андрея наперебой учили жить и лишали свободы. Он подарил свою свободу одной лишь Саше, он не дарил ее ни тете Маргарите, ни тете Вере, но именно тетя Вера, жена того дяди, что из Милютинского переулка, говорила:
— Ты легкомысленно относишься к Сашиному положению: ей нужны витамины.
— Нет, самое главное — эстетические впечатления, — говорила тетя Маргарита. — Гравю-у-у-ры, — добавляла она таинственно.
А тесть был глубоко оскорблен, когда Андрей захотел внести в общий котел свою стипендию.
— Плевать мне на твои деньги, — сказал тесть, шевеля лохматыми бровями.
— Но я не собираюсь сидеть на вашей шее. Я совершеннолетний, — высокомерно ответил Андрей.
— Моя шея выдержит и тебя и Сашу. Перестань, пожалуйста.
— Не будет этого, — твердо сказал Андрей. И вдруг из кухни послышались всхлипывания.
— На шее! — рыдала теща. — Скажет тоже!
К теще Андрей относился хорошо. А кроме того, он не мог видеть женских слез.
— Нина Викторовна, — сказал он. — Ну что вы, право!
— На шее! — рыдала теща и отворачивалась от него. На шее! Подумать только, что здесь обидного? И он сдался.
У него было семьсот двадцать пять рублей в месяц — деньги немалые. В первую же стипендию он купил башмаки Леше и тестю. В другой раз — шерстяную кофту теще. Потом оклеил новыми сбоями всю квартиру и купил шесть стульев — старые были уже ни на что не похожи.
Он очень хотел ради Саши жить жизнью ее родных, ведь она их любила.
И вот наступил день рождения Константина Артемьевича. Андрей прочитал антологию армянских поэтов (он все любил делать обстоятельно) и приготовил тост. Когда все уселись за стол, Андрей поднял бокал.
— Подожди, подожди! Где же пирог? Ах, вот он! Ну, все в порядке! — воскликнула теща. — Простите, Андрюша!
Сглотнув, Андрей снова поднял бокал.
В передней раздался шум. Нина Викторовна суетливо выбежала из-за стола, послышались приветственные возгласы и басистый голос тети Маргариты.
— Марго, привет! Почему опаздываешь? — воскликнул Константин Артемьевич.
Стол загудел: все здоровались с тетей Марго.
— У Андрея есть тост, — сказала Саша.
— Ах, тост! Ну как же без тоста? Помню, однажды… — сказал дядя Сурен.
— Нет, погодите! Когда Леша был маленький и поправился после поноса, ему еще как раз исполнился годик…
— Мама! — Леша с грохотом отодвинул стул.
— Леша, Леша, ну что ты обижаешься? Не надо портить папино рождение! Вот Андрей хочет сказать тост! Садись, Лешенька!
Леша сел темнее тучи.
Андрей в третий раз поднял рюмку с вином.
Раздался телефонный звонок.
— Это, наверно, меня кто-нибудь поздравляет. Уверен! — сказал Константин Артемьевич, вставая.
Через минуту из передней послышался его сочный голос, он благодарил сослуживцев за внимание и просил их тотчас пожаловать к столу.
