выбирая слова. – Мсье де Грасай очень добр.
– Добр? Да он добрейший человек в мире. Не могу выразить, какой он хороший.
Графская невестка безусловно говорила искренно: ее крупный выразительный рот приоткрылся, темные глаза сияли.
– Правда? – спросил Хорнблауэр. Теперь, когда разговор оживился, слово «vraiment» само пришло на язык.
– Да, правда. Он хороший во всем. Он ласковый и добрый от природы, а не… а не потому, что таким его сделала жизнь. Он мне ни разу ничего не сказал, ни слова о том, как я его разочаровала.
– Вы, мадам?
– Да. Разве это не видно? Я не знатная дама – Марсель не должен был на мне жениться. Мой отец – крестьянин в Нормандии, у него свой надел, но все равно он крестьянин, а Лядовы, графы де Грасай были при… при Людовике Святом или раньше. Марсель сказал мне, что графа разочаровала его женитьба, а иначе бы я и не узнала. Мсье де Грасай не показал мне этого ни словом, ни поступком. Марсель был тогда старшим сыном, потому что Антуана убили при Аустерлице. А теперь умер и Марсель – его ранили при Асперне – а у меня нет сына, вообще нет детей, но граф ни разу не упрекнул меня, ни разу.
Хорнблауэр постарался издать сочувственный звук.
– А теперь умер Луи-Мари. В Испании, от лихорадки. Он был третий сын, и теперь мсье де Грасай – последний Лядон. Мне кажется, сердце его разбито, но он никогда об этом не говорит.
– Все три сына погибли? – сказал Хорнблауэр.
– Да, как я вам рассказала. Мсье де Грасай был в эмиграции – жил у вас в Лондоне вместе с детьми после революции. Потом дети его выросли и услышали про Императора – он был тогда Первым Консулом. Они захотели сражаться за славу Франции. Они радовалось, когда граф воспользовался амнистией и вернулся сюда – это все, что осталось после революции от его поместий. Он ни разу не ездил в Париж – не хотел иметь ничего общего с Императором. Но он позволил сыновьям поступить в армию, и теперь они мертвы, Антуан, и Марсель, и Луи-Мари. Марсель женился на мне, когда его полк стоял в нашей деревне, а двое других были неженатые. Луи-Мари было восемнадцать, когда он умер.
– Terrible! – сказал Хорнблауэр.
Банальное слово не соответствовало трагическому рассказу, но другого он подобрать не сумел. Теперь стали понятны вчерашние слова графа, что власти поверят ему на слово во всем, что касается беглецов. Знатного вельможу, чьи сыновья погибли за Империю, не заподозрят в укрывательстве военнопленных.
– Поймите, – продолжала виконтесса. – Он приютил вас не из ненависти к Императору. Просто он добр, а вы чуждаетесь в помощи – не помню, чтоб он хоть раз отказался кому-нибудь помочь. Трудно объяснить, но, я думаю, вы поняли.
– Я понял, – сказал Хорнблауэр мягко. Он проникался к виконтессе все большей приязнью. Наверно, она одинока и несчастлива, она по-крестьянски сурова, но первым ее движением было рассказать чужаку о доброте и благородстве свекра. Почти рыжеволосая, темноглазая, она была очень хороша собой, что особенно подчеркивалось белизной кожи; если бы не легкая неправильность черт и не большой рот, ее можно было бы назвать ослепительной красавицей. Не удивительно, что юный гусарский поручик – Хорнблауэр не сомневался, что покойный виконт де Грасай был именно гусарским поручиком – влюбился в нее во время нудных учений и настоял на женитьбе вопреки недовольству отца. Хорнблауэр и сам бы легко в нее влюбился, если б рассудок не удерживал от подобного безумия под кровом графа, в чьих руках его жизнь.
– А вы, – спросила виконтесса. – У вас есть в Англии жена? Дети?
– Жена, – сказал Хорнблауэр.
Даже на родном языке он затруднился бы говорить о Марии с незнакомыми, он сказал только, что она маленького роста и волосы у нее темные. Что она полная, что у нее красные руки, что она предана ему до безумия и что его это раздражает – он не смел говорить о ней подробней, боясь обнаружить то, чего еще не обнаруживал ни перед кем – что не любит жену.
– Значит, у вас тоже нет детей? – спросила виконтесса.
– Сейчас нет, – ответил Хорнблауэр.
Это была пытка. Он рассказал, как маленький Горацио и маленькая Мария умерли от оспы в Саутси, и, проглотив ставший в горле ком, добавил, что еще ребенок должен родиться в январе.
– Будем надеяться, что к тому времени вы вернетесь к жене, – сказала виконтесса. – Сегодня вы сможете поговорить с моим свекром, как это устроить.
При последних словах в комнату вошел граф, словно вызванный этим упоминанием.
– Извините, что прерываю вас, – сказал он, возвращая Хорнблауэру поклон, – но из окна кабинета я только что видел, как от едущего берегом отряда отделился жандарм и направляется к дому. Я не слишком побеспокою вас просьбой пройти в комнату мсье Буша? Вашего слугу я пришлю туда же, а вы, если вас не затруднит, запритесь изнутри. Я сам поговорю с жандармом и не задержу вас больше, чем на несколько минут.
Жандарм! Хорнблауэр вылетел из комнаты и оказался у дверей Буша раньше, чем окончилась эта длинная речь. Мсье де Грасай сопровождал его, невозмутимый, вежливый, неторопливый в словах.
Буш сидел на кровати и уже открыл было рот, но Хорнблауэр махнул рукой, призывая к молчанию. Через минуту постучал Браун. Хорнблауэр впустил его и тщательно запер дверь.
– Что случилось, сэр? – прошептал Буш. Хорнблауэр шепотом объяснил, не снимая руки с дверной ручки и прислушиваясь.
Он слышал стук во входную дверь, звяканье открываемой цепочки, однако, как ни вслушивался в разговор, ничего разобрать не мог. Однако жандарм говорил почтительно, Феликс – ровным бесстрастным голосом образцового дворецкого. Потом застучали сапоги, зазвенели шпоры – это жандарма провели в холл. Дальше дверь за ним затворилась и все смолкло. Минуты тянулись часами. Чувствуя нарастающую нервозность, Хорнблауэр повернулся к остальным – они сидели, навострив уши – и улыбнулся.
Ждать пришлось долго, постепенно они расслабились и обменялись улыбками – уже не натужными, как сперва Хорнблауэр, а вполне искренними. Шум в холле возобновился, они встрепенулись, напряглись. Так они и сидели скованно, вслушиваясь в доносящиеся из-за двери голоса. Потом стукнула входная дверь, голоса стихли. Однако прошло довольно много времени – пять минут, десять минут – прежде чем стук в дверь заставил их вздрогнуть не хуже выстрела.
– Разрешите войти, капитан? – спросил граф из-за двери.
Хорнблауэр поспешно отпер замок и впустил его. Пришлось стоять и с лихорадочным спокойствием переводить извинения графа: не побеспокоил ли он мсье Буша, как здоровье лейтенанта и хорошо ли он спал.
– Пожалуйста, ответьте ему, что я спал отлично, сэр, – сказал Буш.
– Приятно слышать, – сказал граф. – Теперь что касается жандарма…
Чтобы не подумали, будто он от волнения позабыл про приличия, Хорнблауэр придвинул графу стул.
– Спасибо, капитан, спасибо. Вы уверены, что я не обременю вас своим присутствием? Вы очень любезны. Жандарм сказал мне…
Разговор замедляла необходимость переводить Бушу и Брауну. Оказалось, что жандарм из Невера. Перед самой полуночью разъяренный полковник Кайяр поднял на ноги город и всех, кого можно, отправил на поимку беглецов. В темноте они ничего сделать не могли, но с рассветом Кайяр начал систематически прочесывать оба берега, ища следы пленников и расспрашивая о них в каждом доме. Сюда жандарм зашел для проформы – спросил, не видели ли беглых англичан, и предупредил, что они могут быть поблизости. Граф заверил, что никого не видел, и жандарм полностью этим удовлетворился. Кстати, он и не рассчитывал отыскать англичан живыми. На берегу возле Бек д'Оль нашли одеяло, одно из тех, которыми укрывался раненый англичанин, из чего заключили, что лодка, скорее всего, перевернулась. Если так, беглецы, несомненно, утонули, в ближайшее несколько дней тела их обнаружат ниже по течению. Жандарм считал, что лодка перевернулась меньше чем через милю, на первом же перекате, такое бурное было течение.
– Надеюсь, капитан, вы согласны, что эти сведения на редкость благоприятны? – добавил граф.
