– До самого дома – ни глоточка! Все! Конец!
Всех переполняло счастливое волнение. До поздней ночи ребята без устали вспоминали Черешенки. Ведь Киев – это была Украина. Киев – это были Черешенки, дом, наш дом. Киев – были все наши на фронте, и те, что писали, и те, от кого ни слова не было с той минуты, как они простились с нами.
Мы были именинниками, и в городе об этом помнили… Назавтра всех нас, весь дом, пригласили на вечер в клуб: обещан фильм «Битва за нашу Советскую Украину». Это новый документальный фильм. Придут представители от всех организаций, но мы – главные именинники. Кому же первым смотреть, как не нам?
– Галина Константиновна, – спросил Женя, – вы не хотите, чтобы мы шли?
Он всегда будто читал на лице или слышал, что думают люди. Я к этому привыкла и уже не удивлялась. Не дожидаясь ответа, он сказал:
– Маленьких оставим. А большие пускай пойдут.
В голосе его звучала не просьба, а мягкий, осторожный совет.
Мы пошли. Я вела ребят со стесненным сердцем. Что мы увидим сейчас? Залитую кровью страну. Трупы убитых, замученных. Зачем я веду ребят на это терзанье после счастливой вести, после дня, полного радости? Но как им остаться дома, когда можно хоть одним глазом увидеть родные города, любимую землю, хоть на мгновение вернуться туда, где родился и рос.
…Зал был набит до отказа. Люди стояли вдоль стен, сидели на подоконниках. Но два ряда оставались пустые.
– Это для вас, – сказал человек с повязкой на рукаве. – Ведите туда своих ребят.
Я почти не помню лиц, я почти ничего не помню, – вспоминая тот вечер, я слышу только рыдания. Выносили трупы из шахт, откапывали изуродованных людей. И над всем стоял плач. Плакала Украина, стонала земля, плакали дети… И не уходит из памяти братская могила и голос: «Смотрите, живые! Не отворачивайтесь от страшных наших ям! Нас нельзя забыть! Нас много! Нас великое множество на Украине! Не забудьте нас!»
И вдруг совсем рядом раздался отчаянный вскрик. Сидевшая впереди меня девочка рванулась к экрану:
– Папа, папа! Вот он! Это мой папа!
С экрана смотрел высокий, широкоплечий солдат. Он показывал кому-то дорогу. Большой, надежный. Он что-то говорил, стоя у обочины дороги.
– Папа! – кричала девочка. – Послушайте, это мой папа!
Кадр сменился другим. Бородатого солдата не было больше на экране.
– Пускай назад повернут! Пускай опять покажут! – в беспамятстве кричала девочка.
Я обняла ее за плечи, но она рвалась у меня из рук.
– Значит, жив! Понимаешь, жив! – говорила я.
Я знала, что она не ошиблась. В это сразу поверили все в зале. Вокруг всполошились: кто это кричит? Чей это отец отыскался? А девочка, вдруг обессилев, заплакала тихо, уже не глядя на экран. Когда зажегся свет, все глаза обратились в нашу сторону. Теперь я разглядела ее. Худенькая, востроносая, с растрепавшимися темно-русыми волосами. Глаза ее опухли от слез. Она вдруг поникла, усталая, потрясенная.
– Маруся, счастливая! – сказала ей наша Поля. – Ты только подумай, какое тебе счастье выпало! – И пояснила мне: – Она из нашего класса.
Но у Маруси не было сил для счастья. Она видела отца, узнала его, но сейчас ей уже снова не верилось. И потом… Что случилось дальше, после того, как был снят на кинопленку солдат, указывающий дорогу? Война идет… Кто знает, что сталось с ним через день, через минуту? Но у ребят не было сомнения – это счастье. После такой встречи не может, не может быть, чтоб отца отняли. Он живой. И каждому – и нашим и чужим, пришедшим в этот зал, – хотелось прикоснуться к Марусе, взглянуть на нее поближе, как будто счастливый человек способен наделить своим счастьем других.
– Вон та, вон та девчонка! Видишь? – слышалось отовсюду. – Эй, пропусти, дай поглядеть!
Неожиданно послышались новые рыдания. Плакала Аня Зайчикова. Заливалась слезами, давилась ими. Плакала и приговаривала:
– Вот… Отца увидела… Почему это, одним все, а другим ничего? У нее мать есть. Она еще и отца нашла. У нее и братишка и сестренка… я ее знаю… А я несчастная… Нет мне доли. Как будто я всех хуже, почему такое, Галина Константиновна? А моя мама где? Где моя мама сейчас?
…Постепенно толпа редела. Мы шли, растянувшись цепочкой по деревянному тротуару. Я крепко держала Анину руку, она то и дело спотыкалась, словно во сне.
Странно, удивительно ощущать трепет маленькой руки в своей руке. Даже если эта рука в варежке. Я помню, как в детстве у меня на ладони бился птенец, которого я подобрала. Он выпал из гнезда. Я ему объясняла: ты не бойся, я же тебя люблю, я же тебе плохо не сделаю. А он не понимал. И, маленький, теплый, перекатывался в моей руке. Билось короткое птичье крыло, щекотало ладонь. Он защищался, клевал руку. Моя память забыла об этом, а ладонь помнит.
Детская рука в варежке билась в моей руке, мои пальцы отвечали: я люблю тебя, я тут. Но Анина рука не слышала. И, как тогда, была беспомощна моя любовь. Аня плакала и не хотела слышать утешений. И все, все были виноваты в том, что не она, а какая-то Маруся вдруг увидела на экране своего отца.
– Галина Константиновна! – окликнули сзади.
Мы остановились. Нас догонял какой-то человек. Это был Федотов, директор завода металлоизделий.
Я протянула ему левую руку, правой я держала за руку Аню.
