Олдос оставляет меня на пороге отеля.
- Эй, я думаю, тебе просто нужно немного времени, чтобы прийти в себя. Так что слушай сюда: я расчищу оставшееся на сегодня расписание и отменю завтрашнюю встречу. Твой вылет завтра не раньше семи, а в аэропорту тебе надо быть не раньше пяти, — он смотрит на свой телефон. — А это значит, у тебя есть больше двадцати четырех часов, чтобы делать все, что тебе вздумается. Обещаю, ты почувствуешь себя лучше. Просто вкуси свободы.
Олдос глядит на меня с четко рассчитанной заботой в глазах. Он мой друг, но я также являюсь его обязанностью.
- Я поменяю свой билет, — объявляет он. — И полечу завтра с тобой.
Я смущен внезапно охватившей меня благодарностью. Лететь первым классом с группой — не превеликая радость. Каждый из нас сидит, уткнувшись в свой дорогущий плеер, но, по крайней мере, когда я лечу с ними, я не одинок. Когда же я лечу один, кто знает, кто окажется моим соседом? Однажды рядом со мной сидел японский бизнесмен, который не затыкался, болтая со мной все десять часов полета. Я хотел, чтобы меня пересадили, но не хотел выглядеть как эти высокомерные рок-звезды, которые просят, чтобы их отсадили, поэтому я сидел там и кивал, не понимая и половины из того, что он говорил. И все-таки гораздо хуже было тогда, когда мне приходилось переносить эти многочасовые перелеты в абсолютном одиночестве.
Я знаю, у Олдоса много работы в Лондоне. Более того, пропуск завтрашней встречи с остальными участниками группы и с режиссером клипа будет еще одним маленьким землетрясением. Пофигу. Уже слишком много промахов, чтобы их сосчитать. К тому же, никто не будет винить его, все будут винить меня.
Так что очень накладно позволить Олдосу остаться в Нью-Йорке еще на один день. Но я все же принимаю его предложение, хотя и приуменьшаю ценность его благородного жеста, пробормотав невнятное:
- Хорошо.
- Отлично. Проветри мозги. Я оставлю тебя одного, даже звонить не буду. Тебя тут подобрать или в аэропорту встретимся? — Остальные участники группы остановились в центре города. С прошлого нашего тура у нас вошло в привычку останавливаться в разных отелях, и Олдос дипломатично чередует: то останавливается в одной гостинице со мной, то с ними. В этот раз он с ними.
- В аэропорту. Встретимся в фойе, — говорю я ему.
- Ну, и отлично. Закажу тебе такси на четыре. До тех пор просто расслабляйся.
Он пожимает мне руку, другой похлопывает меня по спине, и затем садится обратно в такси, исчезая по своим делам, вероятнее всего отстраивать те мосты, что я сегодня разрушил.
Я обхожу здание, чтобы зайти со служебного входа, и направляюсь в свой номер. Я принимаю душ с мыслями о том, что сейчас обратно лягу спать. Но в последнее время сон не приходит ко мне, даже не смотря на все те психофармакологические медикаменты, что я принимаю. Из окон на восемнадцатом этаже я вижу, как полуденное солнце купает город в своем теплом сиянии, заставляя Нью-Йорк выглядеть уютным, а мой номер — душным и тесным. Я надеваю пару чистых джинс и свою счастливую черную футболку. Я хотел приберечь ее для завтрашнего дня, когда отправлюсь в тур, но чувствую, что сейчас без капли удачи мне никак не обойтись, так что ей придется выполнить свои обязанности вдвойне.
Я включаю айфон. Там пятьдесят девять новых электронных писем и семнадцать голосовых сообщений, включая несколько от теперь наверняка разгневанного публициста с лейбла и несколько от Брин, интересующейся, как все прошло на студии и на интервью. Я могу позвонить ей, но какой в этом смысл? Если я расскажу ей о Ванессе ЛеГранд, она расстроится, что я не сдержался, да еще перед репортером. Она пытается отучить меня от этой дурной привычки. И говорит, каждый раз, когда я теряю контроль перед прессой, я только возбуждаю их аппетит.
- Адам, создай себе скучную репутацию, и они перестанут так много писать о тебе, — постоянно советует она мне. Проблема в том, что я чувствую, если расскажу Брин, какой именно вопрос меня взбесил, она, скорее всего, сама выйдет из себя.
Я вспоминаю слова Олдоса о том, чтобы отдохнуть от всего этого, и, выключив телефон, бросаю его на ночной столик. Затем беру кепку, солнечные очки, таблетки, кошелек и выхожу из комнаты. Я огибаю памятник Колумбу и направляюсь в Центральный парк. Мимо проезжает пожарная машина с воющими сиренами. Голову не забудь почесать, если не хочешь умирать. Я даже не помню, где я впервые услышал этот детский стишок или скорее афоризм, требующий почесать голову каждый раз, когда слышишь вой сирены, чтобы следующая сирена не выла по твою душу. Но я помню, с каких пор я начал действительно ей следовать, и теперь она стала моей второй натурой. Правда, в таком месте как Манхэттен, где сирены воют практически постоянно, это становится довольно утомительным занятием.
Сейчас ранний вечер, агрессивная жара спала, и все, словно почувствовав, что на улице стало безопасно, заполонили пространство: устраивая пикники на лужайках, бегая по дорожкам с прогулочными трехколесными колясками, катаясь на лодках по озеру, заполненному лилиями.
И как бы мне не нравилось наблюдать за всеми этими людьми, это заставляет меня чувствовать себя незащищенным. Я не понимаю, как другие публичные люди справляются с этим. Иногда я вижу фотографии Брэда Питта с его выводком детей в Центральном парке, где он просто играет с ними на детской площадке, явно преследуемый папарацци, но все же создает впечатление человека, проводящего обычный день со своей семьей. А может, и нет. Фотографии могут быть обманчивыми.
Думая обо всем этом и проходя мимо счастливых людей, наслаждающихся летним вечером, я начинаю чувствовать себя мишенью, хотя кепка низко опущена, а на глазах солнечные очки, и к тому же я без Брин. Когда мы с Брин вместе, почти невозможно остаться незамеченными. Я охвачен этой паранойей, даже не столько по поводу того, что меня сфотографируют или что на меня нападет целая куча охотников за автографами — хотя это явно не относится к тому, с чем мне хотелось бы сейчас иметь дело — а по поводу того, что меня обсмеют за то, что я единственный во всем парке, кто гуляет в одиночестве, даже если мне не хочется сейчас быть с кем-либо. И все же, я чувствую, что в любую секунду кто-нибудь начнет показывать на меня пальцем и смеяться.
Так вот во что все превратилось? Вот во что я превратился? Ходячее противоречие? Я окружен людьми и при этом чувствую себя одиноким. Я требую хоть немного нормальности, но когда получаю ее, я словно не знаю, что мне с ней делать, я больше не знаю, как быть нормальным человеком.
Я бреду в сторону Рэмбла[5], где единственные, на кого я могу натолкнуться, такие же, как я, люди, желающие скрыться от посторонних глаз. Я покупаю пару хот-догов и проглатываю их в два счета, и только тогда осознаю, что совсем ничего не ел сегодня, что заставляет меня вспомнить о ланче и о фиаско с Ванессой ЛеГранд.
«Что там произошло? В смысле, ты и раньше был вспыльчивым с репортерами, но это было просто
