Эйлин посмотрела на часы и с удивлением воскликнула:
— О, Боже, уже так поздно. Я должна бежать.
— Я провожу тебя домой, — сказал Роберт, быстро вставая.
— Не беспокойся.
— Пустяки.
Он заплатил за кофе и, взяв Эйлин руку, вышел с нею на ледяной холод.
— Бррр! Давай-ка поторопимся.
Единственное, чего она хотела теперь, это оказаться дома в постели, но следовало соблюсти приличия. Он пригласил ее в кино, и она должна вести с ним приятную беседу и поцеловать его на прощанье.
— Когда мы увидимся снова? — спросил Роберт после краткого обсуждения фильма.
— Не знаю.
— Можно, я тогда тебе позвоню?
— Если хочешь.
Они остановились у подъезда дома, где жила Эйлин и, придя в ужас от мысли, что сейчас ей придется поцеловать его, она протянула ему руку.
— Большое тебе спасибо.
Вместо ответа он обнял ее и стиснул в своих объятиях, жадно ища ее губя. Эйлин отвернулась.
— Не надо.
— Не очень дружелюбно.
— Да, ты прав.
— Что ж, хорошо. Я тебе не позвоню.
Он сердито ушел, а Эйлин вбежала в подъезд, содрогаясь от необъяснимого отвращения. Ей понравилось держать его за руку, прикасаться к его ноге. Почему она так возмутилась при мысли о том, что ей надо поцеловать его? Может быть, он узнал о ее ребенке и подумал, что она будет ему «легкой подстилкой» или чем-то в этом роде, как мужчины иногда называют девушек «с опытом».
А может быть, она действительно понравилась этому парню, и тогда она напрасно оттолкнула его. Может после своего опыта с Джоэлем, она вообще стала фригидной.
Веселые крики Джоэля и Гей, барахтавшихся в снегу, прогнали воспоминания.
Она открыла дверь и прищурилась от света яркого апрельского солнца.
— Хватит сидеть дома. Иди сюда позабавиться с нами. Я запишу тебя в класс по снежной скульптуре профессора Швейзенберга, — позвал ее Джоэль.
— Но кто-то же должен готовить ленч, — прокричала в ответ Эйлин.
И все же она уступила. Оставив горячее блюдо на плите, она натянула перчатки и сапоги и вышла к ним.
Воздух был чистый, холодный и восхитительный, весеннее солнце уже начинало энергично растапливать снег. На ветвях деревьев щебетали грачи.
— Ты образцовый папа, — польстила она Джоэлю.
— Да, в нас сильны родственные чувства.
— Что ты хочешь сказать словом «нас»?
— В нас евреях, конечно.
— Почему? Разве ты еврей?
Джоэль перестал лепить снежного мишку и с удивлением посмотрел на Эйлин.
— Конечно. А разве ты не знала?
— Откуда я могла знать?
Эйлин была явно озадачена. Она не привыкла спрашивать людей об их национальности, религиозных или политических убеждениях. Если они цветные (тогда по крайней мере их происхождение видно), тем более не следует делать из этого поспешные выводы об их характере, — считала она. Почему Джоэль забеспокоился?
— Ты не знала? — снова спросил он.
— Нет.
— Ты хочешь сказать, что никогда не обращала внимания на мои глаза, в которых запечатлелась грусть по поводу пяти веков преследований, мой крючковатый нос, форму черепа, говорящего об алчности и обмане?
— Ну, теперь, когда ты указал мне, я заметила. — Она притворилась, что с интересом изучает его лицо. — Твое второе имя Соломон?
— Конечно, потому что я такой мудрый.
— Глупый осел, — машинально сказала Эйлин, начиная лепить снежный ком.
Джоэль оставил маленького медведя, подошел к ней и спросил серьезным тоном:
— А тогда, почему ты однажды назвала меня презренным евреем?
— Разве? — удивилась Эйлин.
— Тогда, помнишь, на берегу.
— А, тогда, — смутилась Эйлин. — Я просто называла тебя всеми словами, которые приходили мне на ум.
— Но почему презренный еврей?
— Однажды я слышала, как один таксист так назвал другого, потому что тот в него врезался — вот я и подумала, что это, должно быть, звучит оскорбительно.
— Ты действительно не знала, что это самое неприятное слово, какое можно сказать еврею?
— Конечно, нет, а что здесь такого?
— Это все равно, что назвать африканца ниггером или итальянца итальяшкой — только гораздо хуже.
— Боже праведный, — сказала Эйлин. — Я не имела понятия об этом. Но я не собиралась оскорблять твою национальность.
Джоэль уставился на нее.
— Конечно, — ответил он. — И все же это такое мерзкое слово.
— Мне очень жаль, — произнесла Эйлин с неловкостью. Воцарилось молчание, а затем резиновое лицо Джоэля растянулось в усмешку. Он взял ее за плечи и потряс. — Ах ты, глупый невоспитанный ангелочек! — и, набрав пригоршню снега, попытался залепить ей в шею. Эйлин побежала от него.
Он поймал ее, закидал снежками, и она кидала в него снегом в ответ, пока не поскользнулась на снегу. Он помог ей встать, и с минуту их лица были так близко друг от друга, что Эйлин заметила в его зрачках золотистые искорки от отраженного солнечного света. Она не могла не понять выражение его лица. Он хотел поцеловать ее. На минуту она размякла и тут же панически отпрянула в сторону. Она не хотела возобновлять отношения с Джоэлем. Он внесет в ее жизнь лишь смятение и боль. Тут, крича, подбежала Гей и попыталась забраться к Джоэлю на спину, поэтому Эйлин, воспользовавшись моментом, поднялась на ноги без посторонней помощи.
— Сними это чучело с моей спины, я сейчас упаду, — пробормотал Джоэль и затем добавил отрывисто: «Я хочу пройтись».
Она начал подниматься по склону холма, на вершине помахал рукой и скрылся.
Слегка встревоженная, Эйлин в сопровождении Гей вернулась в дом, и девочка упрямо потребовала сока.
Глава 10
Механически наливая апельсиновый сок и вынимая из пакета печенье, Эйлин размышляла над тем, действительно ли обиделся Джоэль на «презренного еврея». Эйлин знала, конечно, о том, что некоторые люди употребляют по отношению к другим выражения типа «грязный еврей» или «грязный ниггер», и видела плакаты вроде «Долой Папу Римского» или «Покончим с протестантами», но так вели себя
