— Как хорошо в деревне! — подумала Эйлин, — сколько неба, такой чистый воздух, сколько негромких деревенских звуков, оживляющих тишину. Подумаешь, нет хлеба и масла! Гей может съесть кашу с молоком и выпить чаю, а себе она откроет одну из баночек с консервами, которую дала ей мать. Ничего страшного, она прекрасно справится со всем.
На ферме никого не было видно за исключением семейства серых кошек, усевшихся вокруг кувшина, где, очевидно, было молоко, и с остервенением умывавших свои мордочки.
— Посмотри, какие киски.
— Киски, — эхом отозвалась Гей, — а я хочу посмотреть коровок.
— Коровки, должно быть, все ушли спать.
Эйлин позвонила у входной двери, и на пороге появилась статная добродушная женщина.
— Я подруга Пирсонов, — стала объяснять Эйлин. — Они разрешили мне пожить в своем доме на уикэнд. Можно мне купить у вас немного молока и яиц?
— Да, конечно, — охотно ответила женщина. Подмигнув Гей, она выразила надежду, что погода исправится. Да, магазин будет закрыт несколько недель, но, может быть, придут машины с провизией.
— Но ведь вы, наверно, не одни приехали, — сказала она Эйлин с выражением материнской заботы.
— Да, мой муж скоро приедет ко мне, как только освободится от работы, — пробормотала Эйлин, предательски краснея. Она зашагала прочь от фермы, опустив голову и ругая себя за смущение.
— Никогда не ври насчет этого, — говорила ей мать. — Иначе ты просто создашь сложности для себя. Хотя Джоэль действительно мог приехать к ней, он не был ее мужем. Она ведь так и не вышла замуж.
Глава 2
Родители Эйлин всегда мужественно встречали неприятные новости, часто даже в стоическом молчании, и быть может, именно поэтому Эйлин терпеть не могла сообщать им неприятности. Суровое молчание иногда тяжелее вынести, чем сердитые слова.
За долгие годы она уже привыкла сообщать им такие неприятные факты как, например, провал по латыни или последнее место в классе по учебе — утром, во время завтрака так, чтобы, не дожидаясь их дальнейшей реакции, сразу убежать со словами: «О Боже, я опаздываю в школу». А к тому времени, когда она возвращалась домой, мать уже успевала смириться с неприятностью, обсудить ее с отцом, придя к какому-то общему мнению, словом, была в состоянии обсудить все с дочерью в своей обычной, спокойной и беспристрастной манере.
Но именно это обсуждение выдержать часто оказывалось не так-то легко. Однажды она выпалила как бы невзначай: «Мне кажется, что я беременна!» Эйлин заметила, как задрожало от боли лицо матери, как затуманились от горя ее умные серые глаза, услышала ее внезапный вскрик: «О Боже!» А потом воцарилось знакомое ей молчание, готовое взорваться от напряжения и боли.
Эйлин ожидала взрыва ярости или горя и вместе с тем знала, что этого никогда не случится. Эмоции всегда лишали ее мать дара речи, и она не в состоянии была произнести ни слова, пока к ней не возвращалось присутствие духа.
Отец ее, напротив, от гнева становился саркастичным, и тогда он ядовито заметил, поглаживая усы указательным пальцем левой руки, которая его не очень слушалась: «Ну что ж, довольно старомодный случай. Вот до чего довел нас технический прогресс. А я думал, что вы, молодые, знакомы с правдой жизни еще с колыбели».
— Генри, — сказала мать, барабаня пальцами по кухонному столу, а Эйлин раздумывала, что бы ей сказать в свое оправдание. Она не могла вымолвить: «простите меня» или какие-нибудь другие столь же неуместные слова. Эйлин опустила голову и беспомощно уставилась в свою тарелку.
— Я полагаю, что отец ребенка Джоэль, — наконец, произнесла ее мать.
— М-м, — кивнула Эйлин.
— Ты собираешься выйти за него замуж?
— Нет, — рассерженно ответила Эйлин. — Ни в коем случае.
— Так.
Они смотрели друг на друга, пока Эйлин первая не отвела взгляд и, уставившись на свои ноги, промямлила: «Я должна… мне пора… я сказала, что я в теннис… я обещала поиграть с Анной… я…».
— Теннис? — с закипающим возмущением повторил отец.
— Да, я… — Эйлин умоляюще взглянула на мать. Ей было ясно, что лучше всего ей сейчас побыть одной, или она может расплакаться.
— Хорошо, можешь идти, — ответила мать. — А мы с Генри можем опоздать в школу, если не поторопимся. Может быть, ты уберешь со стола.
— Да, — кивнула Эйлин.
— Мы поговорим об этом потом, когда у нас будет время подумать. И… — она помолчала и продолжила с огромным усилием: — Не волнуйся. Все проблемы разрешимы. Можешь довериться своей старой маме.
Исполненная благодарности Эйлин, краснея, прикоснулась к мягкой щеке матери губами.
— Спасибо тебе, — пробормотала она и вылетела из кухни.
По дороге в теннисный клуб она тысячу раз заново переживала эту сцену, изо всех сил сжимая ручку ракетки и пытаясь вновь представить все, как было, пока автобус с трудом пробивал себе дорогу по запруженному машинами утреннему шоссе. Конечно, Эйлин не хотела слез и обвинений, высоких слов и хлопанья дверьми, не хотела она, и чтобы ее выгоняли из дому, запирали в ее комнате или прижимали к материнской груди и рыдали над ней. И все же было что-то ужасно неестественное в только что имевшей место сцене, неестественно вела себя она, неестественно говорили с ней родители, скованные рамками цивилизованного поведения.
— Быть может, я немного старомодна в душе, — подумала она, вспомнив, как ее друзья в гораздо менее критических ситуациях в прошлом восклицали с завистью и энтузиазмом: «Твои родители — замечательные люди».
Они в самом деле были такими, — считала Эйлин. Преподавание в школе занимало в их жизни огромное место, они изучали все новейшие методы и книги по обучению и воспитанию и рецензии на них, участвовали в кампаниях по запрещению телесных наказаний и постоянно писали письма в «Скотсмен», «Новый государственный деятель», «Воспитательное приложение к „Таймс“», делясь опытом преподавания. Воспитывая Эйлин, они никогда не били ее, не старались подкупить чем-то.
Зная об опасностях, которые подстерегают ребенка, который воспитывается один в семье, родители всегда разрешали Эйлин приводить домой друзей и радовались, когда молодежь по выходным слушала у них дома музыку и пила кофе.
Но Эйлин они не баловали. Если она жаловалась, что плохо себя чувствует, первая реакция матери была: «Чепуха!» И только при достаточно высокой температуре ей разрешали лечь в постель и принять аспирин и ячменный напиток с лимоном. Бывало, Эйлин требовала, чтобы ей купили какую-нибудь дорогую вещь, тогда в ответ она слышала, что подобная экстравагантность нежелательна или невозможна.
Конечно, родители не могли не чувствовать разочарования из-за того, что она неважно училась в школе, с сожалением понимая, что ей не удастся поступить в университет. При данных обстоятельствах Эйлин могла рассчитывать лишь на профессию учителя и пойти по их стопам.
Теперь из этой затеи ничего не выйдет. Она испытала чувство вины. И все же ей было немного легче, ведь она освободила себя от тех тяжелых мыслей, которые так угнетали ее все последние несколько недель. Что свершилось — того не вернуть, и родители, конечно, тоже понимают это. К счастью, Анна, партнерша по теннису, не была ее близкой подругой. Она не станет задавать ей вопросы насчет Джоэля. Они будут играть в теннис все утро, потом зайдут к Анне поесть, послушают записи, а когда она вернется домой, гроза уже минует.
Бодрящий осенний воздух, яркое сентябрьское солнце и ветерок, играющий желто-зелеными листьями тополя за кортами — все это, вместе взятое, подняло ее настроение.
