такое же ощущение отсутствия и бессилия. Я шел ко дну, медленно и мучительно. И по мере погружения дно уходило из-под меня. Чем больше я старался остаться тем, чем я был, тем больше я менялся. Где я?
Я приподнялся, пришел в себя. В палатке было тихо. На одну секунду серебристая ночь скользнула в щель между полотнищами, прильнула к лицу Катриэля и ушла. Я снова лег. Боль стала сильнее, огненный бич хлестал мой мозг. Принять таблетку, снотворное? Зажигать свет, искать лекарство, воду — нет, слишком сложно. Малейшее усилие представлялось мне сейчас труднейшим предприятием. Нет, лучше не шевелиться. Бездействие все-таки было удобнее. К тому же я знал по опыту, что после первого приступа спасение можно будет найти внутри самой болезни.
Сжав кулаки, я стал ждать первой волны — и дождался. Потом почувствовал, что тревога поднимается снова и набухает в груди. В глубине души я уже догадывался, что она вызвана не какими- нибудь событиями, а Катриэлевой притчей. Она казалась мне очень старой и связывалась в моем представлении с другими пейзажами, с другими встречами. Как же добраться до первоисточника? Я блуждал по закоулкам собственной памяти. Но так как я был слишком возбужден, то споткнулся на первых же шагах. Лица, имена, видения возникали — вне времени и места — кружились, смешивались, исчезали и возникали снова, не меняясь, но численно увеличиваясь, умножаясь, умножаясь… Каждое купалось в лунном свете, каждое можно было схватить, разглядеть, но какое избрать, какое отделить от остальных? Слишком их было много, и среди них слишком много забытых. Ни один эпизод, ни одно слово не освещало мою память настолько, чтобы мне открылась дорога или хоть направление. Прерванные сны, подавленные мятежи, прорвавшиеся страсти, слишком рано и слишком поздно угасшие страсти, обрывки надежд, эскизы планов и приключений. Больной хочет открыть свою тайну и умирает, не сказав ни слова; бабушка в черном платке задумчиво ласкает невидимого сироту. И среди всех этих бесплотных, фантасмагорических и нереальных созданий — спокойное, неподвижное лицо женщины, которая в каком-то прежнем существовании, должно быть, была моей, быть может, была моей и теперь. Она улыбается мне, как всегда, издалека, словно с другого берега реки. «У тебя все хорошо?» — «Да, все хорошо». — «Ко-го ты ищешь?» — «Тебя». — «Ты не должна». — «Я знаю, — говорит она, — я не должна. И ты тоже не должен больше искать». — «У меня нет выбора. Я больше ничего не умею». Она грациозно склоняет голову, она покорилась необходимости ждать. У меня в горле комок, но я отворачиваюсь от нее, я пускаюсь по другим тропам, где глубоко-глубоко зарыты другие ловушки, оставшиеся нетронутыми. Какие-то наброски: жизнь в Париже, молитвы в Вильямсбурге, дружба в Танжере.
Грот в горах, тюремная камера, палач, жертва, маски моего лица под очертаниями их лиц. И все время эта мучительная, тоскливая тревога, которая ноет в костях и течет по жилам. Теперь она уводит меня в детство, в родной город, в какой-то тайный подземный заговор, где начало смешивается с чьим-то печальным тягучим голосом. Женщина — моя мать — зовет меня: «Ты такой бледный, ты не болен, я надеюсь?» — «Нет, мама, я здоров». — «У тебя такой озабоченный вид, ты не остался без друзей, я надеюсь?» — «Я потерял их, мама, я их ищу». — «Ты хорошо сделал, что вернулся: они здесь». — «Это еще не все. Я ищу один рассказ». — «Ты хорошо сделал, что вернулся, сын. Он здесь». — «3десь? Где же?» — «Дома, мой сын». Но никакого дома не существует, есть только сумасшедший дом, с его безумцами. Это все, что осталось. Я бегу от них, я кидаюсь к дедушке: «Помоги мне!». Но старик отвечает: «Слишком поздно!» Я бегу к Калману-кабба-листу — и опять: «Слишком поздно». Учитель забыл свои молитвы, дед — свои рассказы. На улице я хватаю за ворот нищего, который меня очень любил: «Спаси меня!» — «Слишком поздно!» — отвечает он, смеясь. «Слишком поздно даже, чтобы смеяться?» — «Даже, чтобы смеяться». У меня кружится голова, я кидаюсь к каждому, кто сыграл какую-то роль в моей жизни и сейчас носится в моем лихорадочном, мятущемся мозгу. Кающиеся грешники, посланцы, бродячие проповедники: все они обременили меня — кто благословением, кто молчанием. Один из них открыл мне судьбу человека, который, убегая от себя самого, обрек себя на топтание на месте. В конце рассказчик добавил: «Когда-нибудь тебе расскажут эту историю и тогда…» Тогда — что?
Я подскочил: не голос ли Катриэля? Я затаил дыхание, напряг слух. Ничего. Если Катриэль и не спит, он не подает признаков жизни. Я почувствовал себя виноватым: я словно подстерегаю его. Но ведь я ничего не вижу, я слышу только, как ветер подзвездным холодом скользит по палатке.
Я встал и на цыпочках вышел. Небывалый свет окутал меня, по спине побежали мурашки. Холод помог, мне стало лучше. Как это прекрасно, подумал я. Знаете ли вы, Малка, что та женщина походила на вас? Знаете ли вы, как это бывает прекрасно, как пронзительно, когда зверь уже избрал свою жертву и преклоняется перед ней, прежде чем ее растерзать? Знаете ли вы, как рвет сердце ночь, текущая, как река, как река в пустыне, как кровь в жилах умирающего? Завтра, думал я, завтра, может быть, вся эта красота исчезнет, и начнется бойня.
Вдруг я почувствовал чье-то присутствие за своей спиной, чей-то взгляд на своем затылке.
— Невозможно спать, — сказал Катриэль.
В эту минуту я не знал, действительно ли это он, живой Катриэль, или лишь часть моего бреда, моего прошлого.
— Не спится, — сказал он. — Да я и не нуждаюсь во сне.
Он стоял, засунув руки в карманы, спрятав голову в плечи, и вглядывался в горизонт, словно искал там что-то или кого-то. Не найдя ничего, он просто вдохнул свежий воздух.
— Ты на меня сердишься? Я не хотел тебя обидеть.
Я не отвечал.
— Я хотел с тобой поговорить, — сказал он, помолчав. — Никогда не знаешь, представится ли такой случай снова.
Я все еще не знал, его ли я вижу и слышу. И опять ничего не ответил. Он увидел в этом проявление враждебности.
— Извини, пожалуйста. Я все-таки попробую заснуть.
— Подожди. Подойди поближе.
Не сразу, но он подошел.
— Откуда ты знаешь этот рассказ про путника?
— От отца.
— Я с ним знаком?
— Вряд ли.
— А твой отец — может ли он знать меня?
— Маловероятно. Он ведь слепой.
Мой отец не был слепым, подумал я, снова отгораживаясь от Катриэля. Хотя, пожалуй, и он был слепым. По-другому. Мир и люди были не такими, какими он их видел.
— Этот рассказ… — сказал я. — Я его уже слышал.
— Возможно.
И добавил, поясняя:
— Рассказы моего отца, знаешь ли, принадлежат не ему одному. Часто они только отражают то, что переживают другие люди.
И тогда словно вспыхнул свет, и я увидел разгадку. Когда-то, где-то, в моем детстве, нищий, с протянутой рукой и безумным взглядом, просил у меня вина и хлеба для субботы. Я пригласил его к нашему столу, он отказался: «Я боюсь людей, их рассказы подвергают мою жизнь опасности. Знай, малыш, в тот день, когда тебе расскажут твою жизнь, жить тебе останется недолго».
Внезапно я понял, что путник — это я. Это я, замаскировавшись иностранцем, жил подле женщин, принимавших меня за другого. Настоящий я остался там, в царстве ночи, в плену умерших. А живой я, мнимый я, жил во лжи; я был только эхом давно угасших голосов. Я был тенью и был далек от теней, и на тени я наталкивался день за днем, обманывал их и предавал, продвигаясь вперед. Я думал, что живу своей жизнью, но я только выдумывал ее. Я думал, что бегу от призраков — но только расширял их власть. А теперь уже слишком поздно, чтобы повернуть назад.
Я подстегнул свою мысль. Нельзя было позволить ей останавливаться. Скорее, скорее вперед: она должна дойти до конца. Если путник — это я, если его история — моя, что же это значит? Я снова увидел нищего, услышал его предупреждение. Если он был прав, мне следовало сделать некоторые распоряжения: нельзя было терять ни минуты.
Чтобы овладеть собой, я глубоко вздохнул и откашлялся. Порылся в карманах, что-то ища. Катриэль
