– Ты чё, Ир? Привязала меня, что ли? – дернул ногой. – Зачем? – скривился в недоуменной улыбке. – Хотя, может, ты и права, – с пониманием ухмыльнулся он, – мне для етого дела руки не нужны. Только брюки мои тебе придется самой стянуть. Я не смогу. – Его глаза возбужденно заблестели. Ирина молча смотрела на него. Серегин облизнул пересохшие губы. – Ну, давай скорее, чего тянешь, я уже хочу… – подмигнул он. – Мне даже интересно. Я связанных баб пару-тройку поимел, а вот так, чтобы сам связанный, – никогда. Ну, давай, скидай одежку, не тяни – глянь, мне уж невтерпеж! – указав глазами на нижнюю часть живота, выгнулся в сладострастном ожидании. – Иди ко мне! Ну!
– Убью я тебя, Саша, – тихо проговорила Ирина, поднимая руку с револьвером.
При виде оружия Серегин, осклабившись, издал звук, похожий на смех. В его сощурившихся глазах появилась обеспокоенность.
– Ну, ты, Ирина Сергеевна, затейница! Ну, развеселила! Силы моей нету! – натужно засмеялся он. – Давай, раздевай одежку-то! Не могу я больше терпеть. Ну!
'Надо же. Не верит. Думает – игра'. Ирина, переложив револьвер в левую руку, приподнялась со стула и сверху вниз, с размаху, как тогда он в Бологом, ударила кулаком ему по скуле.
– Ты чего, баба? Сдурела, что ль? – на побагровевшем лице Серегина бешено блеснули глаза. – Ты, слышь, борщи, борщи, да не перебарщивай! А то я и впрямь разозлюсь. – Его руки напряглись, пытаясь порвать шнуры.
– Это тебе, Сашуля, за тот удар, мне по лицу. – Бесцветные брови Серегина поползли вверх. – Наверное, не помнишь уже? В Бологом? – Серегин, плотно сжав узкие губы, пристально смотрел на Ирину, будто силясь припомнить что-то. – А я, видишь, помню! – Она снова опустилась на стул, ощутив нервную дрожь, волной прокатившуюся по телу. – Было вас там в Бологом четверо, а муж мой – один, беззащитный, – она сделала паузу, – как ты сейчас. А я просила, умоляла, не трогайте, отпустите! Ведь он же, Саша, ни в чем не был виноват. Ни перед вами, ни перед властью вашей. А вы убили его. Ни за что. По пьяной прихоти. – Глаза Серегина забегали, крылья носа задергались.
– Ты чего, говоришь-то, Ир? Никак не пойму я. Слышь, попить дай! – он дернулся.
– Лежи, лежи, Сашенька. Я подам. – Она взяла с прикроватной тумбочки графин с водой. – Пей! – плеснула ему в лицо. – Сволочь! – Серегин вздрогнул и жадно облизнул мокрые губы.
– Какого такого мужа? Ты чего, дура, белены объелась?
У Ирины перехватило дыхание.
– Попил, милок? Тогда – слушай. – Поставила графин на место. – Слушай меня внимательно, Серегин. Двое нас осталось. Ты да я. Про мужа моего ты, понятно, уже вспомнил. – Серегин молчал, прерывисто дыша. – Дмитрий Степанович, дружок твой говорливый, который в санатории лечился, – помер. Сказочку мою послушал и… преставился. От переживаний. Чудны дела твои, Господи! – Серегин, не моргая, смотрел на нее. Заметив, что его пальцы сжались в кулаки, Ирина усмехнулась. – Двое других – матрос красномордый – Мальцев, знаешь наверное – с якорем на руке, – мимоходом пояснила она, – и еще один – рыжеватый, на моль похожий, – поморщилась, – Тушкевич… Ну да! Конечно, знаешь! Ты же мне сам про них говорил. Так оба в ресторане, куда я их пригласила, рыбки поели и – туда же, к Степанычу отправились. Видно, рыба в тот день несвежая была, – посочувствовала Ирина окаменевшему Серегину. – Из них ты один остался. И вот я… – она задумчиво посмотрела на револьвер…
– Ах ты, сучка! – прогнусавил Серегин и яростно задергал руками, пытаясь освободиться. – Так ты та самая бабенка? Ой, дурак я! Ой, дура-ак! Как же я тебя не распознал? Чуял ведь нутром, глаза знакомые! Ах ты, контра! Как же ты, змеюка, выжила? Говорил я тогда Степанычу, коли оприходовали дамочку – кончать надо… – прошипел он. – А он, добрая душа, о других товарищах подзаботился. Вот и назаботился. Тебя ж, сука, прямо в тюряге порешить были должны после всего! – его взгляд был полон злобного сожаления, короткие пальцы сжимались и разжимались, бессильные удушить… – Да только знай, стерва, товарищи мою погибель не простят. Ой, не простят! И тебя саму, и графа твово буржуйского живьем порвут! Они ж ведь знают, – его лицо скривилось в хитрой ухмылке, – что я с тобой, сучка, ради дела на связь пошел. Ради дела! Пусти! Пусти меня! – он задергался всем телом. – Не имеешь права!
– Что? – Ирина затряслась от смеха. – Что ты сказал? Права не имею? А ты, Саша? Думаешь, ты право имел? Думаешь, хозяином жизни стал – волен казнить и миловать, а сам бессмертен? – Ирина, вдруг перестав смеяться, наклонилась к Серегину и прошептала, пристально глядя ему в глаза: – Нет, милок, перед смертью-то все равны. – Выпрямившись, проговорила спокойно, почти равнодушно, как он тогда в Бологом: – Но только нельзя тебе в спокойствии своей смертью умереть. Я теперь и свидетель, и судья, и палач. Хочешь спросить, кто мне право на это дал? Да ты же сам и дал вместе с дружками своими погаными! – Ирина замолчала, словно собираясь с силами, чтобы произнести ту единственную, главную, выстраданную фразу, ради которой собственно и жила все последние годы. – Решение мое одно – виновен в человекоубийстве! И приговор один – должен быть казнен! – Выдернув подушку у него из-под головы, накрыла ею револьвер и встала. – Убью я тебя, Сашенька,– вдруг почувствовав опустошенность и смертельную усталость, снова тихо проговорила она, направляя ствол оружия ему в лицо.
Задержав дыхание, как учил покойный отец, стала медленно нажимать на спусковой крючек, выбирая свободный ход. В глазах Серегина появился животный ужас, он зажмурился, побелевшее лицо перекосилось, рот оскалился в беззвучном крике, руки напряглись, тело выгнулось в ожидании нестерпимой, последней в жизни боли и… – на его светло-бежевых брюках между ног начало расплываться темное влажное пятно. Ирина, краем глаза заметив это, никак не могла понять, что произошло, а когда поняла, сняла указательный палец со спускового крючка.
– Что это, Саша? – ее плечи затряслись. – Да ты… – она не смогла выговорить. – Ты… при женщине?… – подушка выпала у нее из руки. – Да тебя и убивать-то уже не надо. Ты – и так уже умер! Ты – мертвец, Серегин! Уже мертвец! – расхохоталась Ирина и, бросив револьвер в сумочку, не оглядываясь, быстро вышла из комнаты. Консьержка в подъезде привычно посмотрела сквозь покидавшую дом женщину…
Дождь обрушился на ночной город, жадно облизывая черепичные чешуйки крыш, истосковавшиеся по влаге кроны деревьев, каменный панцирь еще хранящих дневное тепло мостовых и тротуаров. 'Зонтик я, конечно, оставила дома…' – подумала Ирина, ошеломленная хлынувшим на нее с небес потоком, растерянно оглядываясь по сторонам. Вынырнувшее из переулка такси, казалось, было ниспослано свыше.
– Как удачно, мсье, что вы оказались поблизости в начале нового всемирного потопа! – нырнув в авто, скороговоркой проговорила Ирина, обращаясь к таксисту. – А то уж показалось, настал мой последний час… – она смахнула ладошкой дождевые капли с лица.
– Жизнь, мадам, приобретает настоящий вкус только тогда, когда она пахнет смертью! – повернув к ней лысоватую голову, глубокомысленно произнес усатый пожилой шофер, оглядывая пассажирку.
– О, поверьте, мсье, жизнь прекрасна всегда, особенно, когда достигаешь намеченной цели! – весело отпарировала Ирина.
– И какова же ваша цель, мадам?
– В данный момент… – Ирина задумалась. 'Домой? Николя, наверное, уже беспокоится. Нет. Надо немного побыть одной, прежде чем я ему все расскажу…' – в данный момент моя цель– бульвар Сен- Мишель. Знаете кафе на углу?
– Ядреный корень! – выругался Серегин. – Живой! – Изогнувшись, он с трудом дотянулся зубами до узла на шнуре, притягивавшем руку к спинке кровати. – Тугой… Где чёртова баба научилась так завязывать веревки? Все зубы обломаешь! Так, кажись пошло… Еще один… Слаба графиня буржуйская супротив нашего брата! За разговорами да терзаниями разве ж дело делают? Потому они, белокостные, и гражданскую проиграли со своими барскими сантиментами. Слава богу, зубы крепкие… Кажись все – одну развязал… – Серегин, опустив руку, несколько раз тряхнул кистью, стараясь разогнать застоявшуюся кровь. – Стрелять надобно молча и без разговору. В этом сила! Так… Теперь другую… 'Молодец, Серегин!' – мысленно похвалил он себя и тут же выругался. – Твою мать! Это ж надо, так вляпаться… с контрой! Обоссался еще, как пацан, – бормотал он раздраженно. – Теперь ноги…
