расслабиться. Она смотрела на спящего сына, и на душе светлело. Подумала о Ги с раздражением. Он что, не понимает, что ему пора исчезнуть из ее жизни? Ее дом, ее судьба здесь. Пожалуй, она еще может на это надеяться. И не должна никому показывать, как ей страшно. Пусть Сезинанда, укладывающая своих сыновей, и смотрит на нее с волнением, она все еще жена конунга.
– Ты посидишь с ними? – спокойно спросила Сезинанду.
Потом поцеловала спящего сына и вышла. Луна светила огромная, круглая. Танцы на лугу стихли, люди сидели у костров, разговаривая о чуде, когда малыш Аврика вдруг протянул ручку и коснулся блестящего покрова гробницы. Эмма сердилась на себя за недоверие к силе Святого, потому что считала, что слабозрячий ребенок просто различил на солнце блеск парчи. Поэтому она согласилась на предложение Франкона взять Гийома на ночь в крипту.
– Я буду всю ночь молиться над мощами Святого Адриана, и пусть колыбель с моим крестником стоит там же. Надеюсь, на дитя снизойдет благодать.
О, это была великая честь! Она согласилась. Сезинанда тут же стала требовать, чтобы и ее сыновья перебрались в крипту. Эмма не стала слушать ее препирательств с Франконом, накинула на плечи темное покрывало, ушла под сень старых яблонь. Ей хотелось побыть одной. Она так устала быть на виду у всех.
Но побыть одной так и не удалось. Сначала ее разыскал Риульф.
– Моя добрая госпожа, вы позволите мне пойти с ребятами к реке ловить раков?
Ребята – полуголые, нечесаные – со стороны наблюдали, как этот мальчик в темной тунике с вышивкой смело держится с правительницей. Она взлохматила его волосы.
– Не уходи далеко. Я буду волноваться.
– Но, всемилостивая госпожа, вокруг Эрве безопасно. Мы же хотим подняться вдоль берега к заводям скалистых гротов. Это довольно далеко, но мальчишки говорят, что там под корягами живут просто гигантские раки. Я принесу вам к завтраку полную корзину.
Эмма улыбнулась. Не стала препятствовать.
Риульфу недавно исполнилось тринадцать лет. Совсем взрослый. Другие мальчики норманнов в этом возрасте уже сражаются на отточенных мечах и пристают к дворовым рабыням. Она же растит подле себя Риульфа, как канарейку. Ролло не раз насмешливо замечал, что, если она и из Гийома попытается сделать такую неженку, это станет камнем преткновения меж ними, и у них настанут тяжелые времена.
Тяжелые времена уже настали…
– Даже до нас доходили вести о Птичке из Байе.
Неслышно приблизившийся старичок-монах разглядывал ее почти с детским любопытством. При свете луны его волосы серебрились венчиком вокруг тонзуры. Он был маленький, как ребенок. И почти детское любопытство светилось в чистых глазах под приподнятыми бровями.
– Садитесь, отче. – Она подвинулась. – Так что вы обо мне слышали?
Он сел, упершись ладонями о колени.
– Молва всегда разноязычна. Слух идет от слуха, но основное всегда остается. И даже здесь, в глуши, мы слышали, что Роллон Нормандский взял на ложе самую красивую девушку франков, но у нее оказался на редкость дурной нрав.
Эмма вздохнула. Пожалуй, так оно и есть. Сейчас ей не хотелось ни в чем винить Ролло. Во всем виновата она сама. Пусть они живут и не в христианском союзе, но откуда у нее уверенность, что она, возвысившаяся и всем обязанная Ролло, может себе позволить идти наперекор его воле? Что она без него? Забытая принцесса франков, рабыня, сумевшая хитростью заманить в свои тенета льва Нормандии.
И вот теперь она приехала в монастырь Святого Адриана, в который раз проявив свою строптивость, хотя понимала, что уже стоит на самом краю пропасти. «Я должна была ему отомстить, – говорила она себе, почти не слушая рассказов монаха о том, как был разрушен прежний монастырь Святого Адриана и какой бушевал тогда пожар. Эмма же вспоминала Ролло с Лив. – Я должна была отомстить, ибо он предал меня».
Она уверяла саму себя, что права. Ведь ради Ролло она порвала с родными по крови франками, родила ему сына, любила его. И была уверена в его любви. Потому что ощущала свою власть над ним. Да, она не смогла привлечь его в лоно Церкви, но разве не исполнял Ролло ее капризы, не баловал ее, не одаривал, не сделал хозяйкой в Руане?
Какая жена франка могла похвалиться той свободой, какую приобрела она подле Ру? Он даже услал ей в угоду своих наложниц с детьми. И он по-настоящему любил ее, несмотря на ее вздорный нрав. Она была свободной хозяйкой при нем, как жены скандинавов, о которых шла слава как о самых верных женах в Европе. Ей же нравилось дразнить Ролло, заставлять его ревновать. И он ни разу не наказал ее, даже после скандальной истории с Бьерном. А ведь ей известно, что кое-кто из окружения Ролло требовал ее изгнания как опорочившую имя правителя.
«Но я ведь не изменила ему!.. Я любила только его. А он сошелся с этой шлюхой!»
Так было всегда в мире мужчин. Они – хозяева и берут, что хотят. Женщина должна смириться с этим. Но Эмма не смирялась. Вернее, хотела заставить себя смириться, но что-то у нее не очень получалось. Она нападала, а не защищалась. И не признавала сложившихся в Нормандии правил, когда каждый норманн, имея в женах свою соотечественницу, заводил еще и наложниц из местных женщин. Их свободные жены должны были сквозь пальцы глядеть на это. Что уже и говорить о ней, местной, христианке, которая едва не сожгла своего господина-супруга, когда он обратил внимание на другую женщину.
И тогда он поднял на нее руку. Оскорбил при всех. При одном этом воспоминании ее охватывал гнев. Да, ей надо было уехать. Это ее месть. Ему. Хотя она и понимала, что ее никто не поймет и не оправдает. Почему же она опять восстала? Что дало ей силы и уверенности? Ее ли красота, которой она столь гордилась, или любовь к ней Ролло, казавшаяся незыблемой, как каменный форт. Но ведь она сама разрушала свою любовь камень за камнем.
И ей становилось страшно. Она готова была смириться, она хотела смириться. Да, она не простит ему измены и жестокости. Но, Боже Правый! Разве это помешает ей опять искать пристанища у него на груди?
Она безумно тосковала о Ролло и боялась его потерять. И это несмотря на то, что душа ее все еще была обожжена обидой. Но теперь эта обида, эта слепая ярость были подавлены тоской и страхом. Возможно, приди сейчас Ролло, и вновь вспыхнет борьба. Но она уже готова была уступить.
– Вы слушаете меня, дитя мое?
– Что? О, да. Конечно.
Старичок потер ладонями коленки.
– Это святое место, госпожа. Сам Святой Адриан избрал его.
Она теперь и в самом деле стала слушать. Голос у монаха из Эрве был мягкий, обволакивающий, успокаивающий. Он рассказал ей, как более чем двести лет назад тогдашний епископ Руанский Адриан, уже дряхлый старец, объезжая свои земли, проезжал эти места. И вдруг влекущие его возок мулы встали, как вкопанные, на перекрестке близ Эрве, и не было сил заставить их ехать дальше. И тогда Адриан вдруг заметил сияющий крест в небе и, чуя свой смертный час, повелел, чтобы его здесь похоронили.
Он попросил у вышедшего к дороге пастуха его посох и, сломав его, сделал крест, который установил на специально насыпанном холме. А когда он вскоре почил, здесь установили в его честь часовню, над которой люди часто видели свечение в небе. Сюда потянулись вереницы паломников, и больные, что касались гробницы, чудным образом исцелялись, а тот, кому грозила опасность и кто молил о милосердии возле Святого Адриана, всегда ее избегал.
Позже здесь возник монастырь. Это был благодатный край, который долго миновали и войны и неурожаи. Монахи в своих летописях называли его новой Фиваидой. И здесь всегда жило много людей. Со времен древних аулерков[23] до прихода норманнов.
– Но теперь-то, когда сама супруга нового правителя посетила древний Эброик, здесь все начнется заново.
Старичок заулыбался, лицо его в лунном свете изломалось морщинами.
– Благослови вас Бог, дитя мое, и да принесет ваш союз удачу и процветание в эти места.
– Наш союз многие не признают.
– Когда-нибудь это изменится. Я знаю.