— Ну что я мог, Карина? Дир вон окрестные села грабил, говоря, что прекратит разбой только после того, как я этот край под руку его отдам, в град впущу. И каждый день, приходя после набега, клал под стенами Копыси тела сородичей-градцев. Вой и плач стояли в Копыси. А ведь Масленица уже настала. Надо было Весну встречать. И я… Все мы порешили — быть нам под Диром. Родим-то где? Сгубил Боригора, который умел воевать, остальные же воеводы-князья о своем роде только пекутся. А у меня весенние торги на носу, надо о них думать. Эх! Вот и пируем вместе теперь, празднуем.
Он говорил, а сам подсел и все норовил ладонь на колено ей положить. Карина его пухлую руку отталкивала. Слушала долетавший извне шум: разудалое пение, скоморошьи прибаутки, смех. Судислав тоже прислушался. Даже засмеялся. Брюхо его так и заходило ходуном. И опять к Карине придвинулся. Пахло от него пивом и луком.
— Слышь, Каринка, как только эти, — мотнул он бородой в сторону, — как отбудут они, я тебя женой своей сделаю, по всем правилам, при всем народе над текущей водой поведу. Ясномира ничего, согласится. Вы ведь с ней всегда ладили. И даже Родим не посмеет посягать на тебя. Дира убоится. А ты тут поживешь, ребеночка своего родишь. Мне суложь[49] моя уже сказывала. Родишь его под мужней опекой, защищу его, выращу подле себя.
«Вот и расти, — зло думала Карина. — А я уйду. Как только разрешусь от бремени, так и уйду. И кикой жены посадника меня не удержишь. Я же кТориру отправлюсь».
Она думала об этом весь вечер, бессонно ворочаясь на мягкой перине. Ее поселили богато, в отдельном покое с каменкой, с выскобленными половицами, с оплетенной сухими, пряно пахнущими травами балкой- матицей. Вот бы и осталась здесь, куда еще по свету мыкаться. Если бы не Судислав. Да и не только из-за посадника пристающего грустила она. Все о варяге думала. Ах, явился как вихрь, научил страсти Удовой, зародил любовь в сердце — и сгинул.
«Помоги мне, светлая Лада, — молила девушка. — Ты дала мне любовь, не лишай же ее теперь».
А Судислав не отступал. Посещал при каждом удобном случае. Лез. Она раз даже оттолкнула его резко.
— Уж больно скор ты, посадник. Повремени. Свыкнуться мне дай. Он оглядывал ее сверху донизу.
— Обожду, обожду. Только ты пока тихохонько сиди тут. Потерпи, не показывай ясное личико перед полянами киевскими. Уж больно эти находники до баб охочи, не пропускают ни одной. Вон даже Олаф у меня про тебя спрашивал, хотя всем известно, что Олаф бирюк[50], а вот для Дира своего и вытащить тебя может.
Дир. Карину даже передернуло от этой мысли. Уж лучше и впрямь Судиславу достаться. А Торир…
Когда надоевший посадник ушел, она позволила себе поплакать.
Дир и воины из Киева решили пировать в Копыси все дни Масленицы. С утра обычно отправлялись на охоту, во дворах вокруг терема слышались лихое посвистывание, лай собак, щелканье бичей, и охотники веселой гурьбой уезжали в лес, поразмяться после пиров да пополнить запасы к столу, так как даже припасов в градских кладовых не хватит, чтобы накормить гуляющую ораву победителей из Киева. А к вечеру вновь гудел терем, варили, пировали, пили.
Карина эти дни проводила в уединении. Ей дали нитки и пяльцы, а когда вышивание надоедало, она растворяла слюдяное окошечко, смотрела, как суетятся во дворах тиуны[51], ведут подсчет дани, затребованной Диром, как тащит челядь на возы поклажу, круги воска, бочонки меда, кожи, связки меховых шкурок. Карина не раз замечала и расхаживавшего среди возов одноглазого Олафа. Он следил за сборами, а однажды даже сорвал с пояса плеть, исхлестал нерадивого тиуна. Люди Судислава не посмели вмешаться, жались понуро в сторонке.
Карина все примечала. Стояла у распахнутого окошка, красивая и хмурая, кутаясь в пушистую серую шаль. Люди во дворе, заприметив ее, кланялись. Кто-то знал, кто она, а кто-то и так видел, что баба не из последних. Дорогая шаль, монисто серебром на шее блестит, волосы уложены короной, серебряные полумесяцы сережек отливают в тон глазам. А лицо — значительное, не простое.
Для услужения Карине приставили двух чернавок, а у дверей нес охрану молодой уный[52]. Не для стражи стоял, скорее для услуг: дрова таскал, печь топил, воду носил. И болтал без умолку, не обращая внимания на то, что чернокосая красавица не больно слушает. Нравились ему русы киевские, нравился их князь Дир. Вот это витязи — и воевать умеют, и пировать, пиво хмельное бочонками цедят, баб так ярят, что уже сейчас и без волхвования предсказать можно — всех непраздными оставят. Сам уный мечтал примкнуть к людям Дира и осуждал тех, кто ропщет против киевлян.
— И такие имеются? — наконец размыкала уста Карина. Уный сплевывал по привычке на пол, но тут же растирал плевок ногой.
— Есть сычи. Все ворчат, ругаются. Если бы Судислав не сдерживал их, еще неизвестно, что и затеяли бы. А того не понимают, что быть под таким, как Дир, — самая выгода.
Карина отворачивалась от него, вновь смотрела в окошко. Порой замечала снующих среди построек скоморохов. Оно и понятно, в дни празднеств для этих самое прибыльное время — на пиры зовут, в избах угощают. Вот и бродят скоморохи от града к граду, дурачатся, людей затрагивают. Один из ряженых скоморохов отчего-то привлек внимание молодой женщины. Рослый, кажущийся особенно длинным из-за рогатой козьей личины, закрывающей лицо. Этот не скакал, как остальные, ходил, будто таясь, под стрехами, по сторонам поглядывал. И Карина словно бы что-то знакомое в его движениях, поступи уловила. Даже мелькнула догадка — не варяг ли это ее? Заметила, что и скоморох ее вниманием не обошел, часто глядит в ее сторону из-под рогатой личины. Один раз, похоже, даже кивнул. Скоморохи-то народ дерзкий, но было в этом кивке нечто, что взволновало Карину.
И она не ошиблась. Только подумала о странном ряженом, как за дверью послышались шаги — быстренькие, словно у ребенка, но половицы заскрипели тяжело. Уный ее как раз дрова колоть удалился, и тот, кто пришел, не теряя времени, быстро заскочил к ней.
Карина глянула холодно.
— А ну пошел вон!
Перед ней стоял карлик-горбун в пестром скоморошьем одеянии. Лицо как у мужика, бородатое, росточком же едва ей до пояса доставал. А вот в плечах широк, крепок Неприятный был горбун. Но, не успела Карина его выставить — он дверь быстро захлопнул.
— Соображаешь, кто послал меня?
И показал ей знакомый пояс с пряжкой в виде подковы. Торира был пояс.
— Вижу, что поняла. И велено мне передать тебе, чтоб на пир сегодня пошла. Там поясню все.
Горбун выскользнул, как и не было его.
Ясномиру несколько удивило желание гостьи на люди выйти.
— Что, так уж затосковала в закуте? Ох, смотри, Карина, эти киевляне, как выпьют, приставать начнут, не отвяжешься. Ну да ладно. Возле себя посажу, не должны тронуть.
Когда стемнело, терем посадника опять наполнился шумом, движением, светом огней. Мимо окошка Карины от хозяйственных дворов катили бочонки, несли освежеванные туши, бегала челядь с какими-то горшками, бадейками. Уный, обязанный провести Карину, куда-то запропастился, она подождала и пошла сама. Добравшись по переходам до гудевшей ульем гридницы, несколько оробела. Стояла в сторонке, наблюдая, как во дворе перед крыльцом собрались люди, наблюдают бой на кулаках. Двое голых по пояс мужиков бились люто, кровью харкали, падали, поднимались, сплевывая на устилавший двор песок. Зрители галдели. Карина поняла, что один из бившихся был киевлянином, другой из местных. Видела, как горячатся зрители, криками своего подбадривают. Узнала среди толпы десятника Дубило, злого, яростного, переругивавшегося с дружинниками из Киева.
Тут Карину отвлек появившийся как из-под земли уный.
— Прости, хозяйка, что припозднился. Сестру я к самому Диру водил.
И повел по сходням в гридницу, пробирался среди вопящих, а сам все что-то твердил, что еле добился для сестры милости быть князем замеченной, надеется теперь, что замолвит девка за брата словечко, чтобы Дир его с собой взял.
Карина до сих пор так и не видела погубителя своей родни Дира. Взглянуть на него было любопытно, но и оторопь брала. А еще думалось, что и Торир где-то здесь. Ведь не зря же ей велено на пир идти.
В помещении гридницы было дымно, пахло горелым жиром, людским духом, соленьями. Метался свет
