И впрямь снег скрипел под шагами. Вот за огнями, там, где чернела темнота, показалась фигура недавнего волхва. Он протянул руку в сторону Карины.
— Иди за мной. Наш князь будет говорить с тобой. Полусонные ватажники зашевелились. Князь древлянский — первый из врагов полян, доброго от него ждать не приходится. И что за странные слова сказали древляне, будто Карина от Громовержца послана?
— Неладно это, — переговаривались.
Кудряш, оставив спавшую невесту, решил сопровождать ватажницу. Карина еле уговорила его остаться. Мол, древляне в торге заинтересованы, не обидят, а ей самой любопытно во всем разобраться. Взяла из поклажи товаров мешок с солью — дар древлянскому князю — и перекинула его через огонь сушин. Сама перескочила там, где несильно горело. Холод и мрак ночи так и объяли ее.
— Веди, волхв.
Они спустились в небольшую низину и увидели впереди свет. Волхв указал на него и словно растворился во мраке среди деревьев. А она вскоре вышла на поляну, посреди которой горел костер. Там у огня, на поваленном бревне, сидел человек. Высокая бобровая шапка, чёрная длинная доха до ступней. Он повернулся, и Карина узнала его. Видела раньше этого древлянина Рыся, ставшего в угоду Ториру древлянским Малом. Сейчас же смотрела на него, длиннобородого, важного, неподвижного.
— Здрав будь, князь древлянский.
Он по-прежнему молча глядел на нее, наконец, указал на колоду по другую сторону костра.
— Садись, девка. Мне как донесли, что ты ватажников водишь, сразу понял, кто тебя послал. Говори, что должна.
Она только поклонилась.
— А если, чего ждешь, мне неведомо? Если сама по себе пришла — не поверишь?
— Сама? Хм. Торир и прежде говаривал, что ты особенная. А вот наших баб по такому морозу от каменки разогретой и коврижкой не выманишь. Но раз сама пришла… Неужто нечего не передал мне посланец перунников?
— Я соль, хлеб привезла, — ставя перед ним мешок, только и сказала Карина. — И я не посланница. А посланник именно Торир. С ним тебе дело иметь надобно — не со мной Торир же пока в княжьем тереме на Горе киевской обитает. Ныне он страж у женки Дировой. Вот все, что могу сказать.
Древлянин кивнул высокой шапкой.
— Добрался-таки до самого логова зверя — и то хорошо. А ты. Я сперва подумал, что не зря тебя Торир к нам засылает, думал, знак это, что пора нам на Киев тронуться. Холода нам только на руку. Дир-то с ратью ушел, а по морозам в граде нас не ожидают. Самое время. Но раз варяг молчит… Что ж, его сам Громовержец направляет. И значит, не время. Будем ждать.
Древлянин теперь смотрел на огонь. Карина стояла по другую сторону костра и видела его сквозь колеблемый воздух, словно духа лесного, — зыбким, расплывчатым, будто нереальным. Но то, о чем он говорил, было реальностью, и страшной реальностью. Поход на прекрасный Киев-град, поход злых древлян, которые не щадят ни старого, ни малого… И начнется он по велению того, кто до сих пор ей милее всех. И страшнее всех. Карине вдруг стало так плохо, хоть кричи. Понимала, что опять помимо воли прознала о том, о чем ведать не должна. Ох, и озлился бы Торир, узнав, что она к древлянам ездит и вновь в дела его вмешивается. Еще Карина поняла, что именно Торир навел древлян на людей Дира прошлым летом, и ей было нехорошо от этого. Осознавала, что Торир разжигает такой огонь, какой может сжечь всех и вся. Сжечь его самого…
— Благодаря Ториру ты стал древлянским князем, Рысь, — заговорила она, дивясь своей смелости. (Вряд ли нынешний Мал любил упоминания своего воинского прозвища.) — Но одного ты не понял: говорить о тайном тебе следует лишь с тем, в ком уверен. Я же только и твержу, что по своим делам пришла. А планы тебе обсуждать надо с тем, кто знак подаст, слово заветное скажет.
— Поучать меня вздумала, девка!
Он даже вскочил. Верхняя губа хищно оскалена, как клыки, блеснули зубы. И опять Карина только горделиво вздернула подбородок. Она-то ведь княгиней была еще тогда, когда он простым древлянским разбойником хаживал.
— Если надо — отчего бы и не поучить. Не со зла ведь. Но я забуду свою дерзость, поклонюсь тебе как князю, если и ты забудешь, что лишнее сказал. Не слышала я ничего — уразумел?
Ибо не так, как гнев древлянина, страшило ее то, что Торир проведает, что она вновь в его дела оказалась замешана. И Карина заговорила сухо, как о постороннем, что-де соль да хлеб привезла, пусть пришлет людей на мену. Озлить Рыся-Мала больше не боялась. Он ведь по-прежнему полагает, что она человек Торира, а Торир был ему нужен. Ах, знал бы только Мал!..
Но он не ведал, что она у варяга под подозрением. Потому и не тронул. Даже улыбнулся под конец.
— Погляжу, ты, как перунница[124], не ведаешь робости. Недаром Торир тебя особенной считал. Я ведь еще не позабыл, как он глядел на тебя, словно насмотреться, надышаться не мог. И сам будто светился. Да, многое ты для него значишь. Что ж, торгуй — сам прослежу, чтобы не обидели.
Она даже не кивнула в ответ. Словно и не видела, как Мал, пошел уже прочь, но поспешно вернулся, взвалил на плечо мешок с солью. И ушел. Она же осталась стоять. Рядом догорал костер, вокруг причудливо выступал покрытый инеем лес. Карина шагнула, было, затем бессильно осела на бревно, где только что сидел древлянин. На нее нашло какое-то оцепенение. Потом в душе что-то закипело. Такой огонь… И вначале согревавшее ее радостное тепло от последних слов древлянина постепенно, словно раскалившись добела, опалило нестерпимой болью…
«Он надышаться на тебя не мог», — звучал в ушах голос Мала. «Светился, глядя на тебя». «Особенной считал»…
Все это было. Но более нет. Не в силах сдержать эту горечь, это разочарование и болезненное одиночество, Карина вскрикнула. Громко и коротко, как от рванувшей боли. И, взмахнув руками, она откинулась, сползая с бревна, упала спиной на холодный снег. Лежала, раскинув руки, беззвучно тряслась от рыданий. Ведь сколько же сдерживалась, приказывала себе забыть страсть свою пропащую, а вот как прорвало… Зашлась в надрывном злом плаче.
…Почитал… Надышаться не мог… Да разве она это не чувствовала, несмотря на всю его отстраненность? Разве, даже опасаясь его, не готова была идти за ним куда угодно?.. Ибо любой себя чувствовала. А потом… Ах, доля, долюшка, злая Недоля! Не могла Карина подчиниться до конца тому, кого любила, — и разверзлась между ними пропасть бескрайняя, глубокая. Не преодолеть, не соединиться. Во врага лютого превратится тот, кому служить обещалась.
Теперь она плакала уже навзрыд. Долго, сама не знала сколько. Корчилась на снегу, ползала, захлебываясь плачем. Видел ли кто? Какое ей дело! Шапка с нее сползла — она даже не заметила. Запорошенная снегом коса вилась за ней, за отвороты варежек набился снег. Она ничего не чувствовала, все поглотила боль об утраченном счастье. Наконец Карина стихла. Застыла на снегу, ощущая, как проникает до самого сердца холод. Ей даже хорошо сделалось. Забыть бы все, заснуть, уйти за кромку, туда, где отлетает память, и нет страдания… Но она заставила себя встать. Нашла шапку, долго отряхивала. И тут уловила сзади какое-то движение. Медленно, безразлично повернулась. Стояла у мерцающего теплыми искрами угасавшего костра и смотрела, как от призрачного в инее леса к ней спешит Кудряш.
— Ох, как же долго тебя не было, Каринушка. Прости, не мог больше ждать. Вот и пошел искать тебя по следу. Но… Великий Даждьбог! Да что с тобой, девица!
Даже в лунном свете он рассмотрел, что она сама не своя. Растрепанная, в сбившемся полушубке, вся в снегу.
— Что с тобой сотворили эти древляне?!
А у Карины вновь слезы полились. Хоть кто-то за нее переживает. И когда Кудряш приголубил ее, погладил, утешая, по волосам, она благодарно приникла к нему, склонив на плечо голову, услышала, как он шумно, с дрожью дышит.
— Если они с тобой… О, клянусь Кровником…
— Тсс…
Она прижала холодную ладошку к его губам. Даже в гневе нельзя поминать злого бога пропащих душ. И Карина, успокаивая парня, молвила, что ничего ей дреачяне не сделали, что ей просто худо.
