сеют смуту, распространяют слух, что пора бы более достойного в Киеве поставить, того же Олега.
— На дыбу их всех, на палю! — вдруг сорвался на крик Дир. — Сдерем с живых кожу — враз все доложат!
Бояре хором загалдели, но вскоре замолчали. И тогда Аскольд продолжил:
— Не то баешь, брат. Волхвов Перуна уже давно дерут в моем подполье.
Твердохлеба даже икнула от страха. Ведь сама с перунниками связь имела. И если сознается кто… Но послушала и успокоилась. Ибо Аскольд говорил, что не зря в волхвы не берут, кого попало, а тех, кого выбирают, испытания на выдержку проходят. Вот и получается — кто язык сам себе откусывает, кто голову разбивает об стену, кто заговариваться от боли начинает, но никто никого не выдает. И к тому же мало кому из волхвов все известно. Вот выйти бы на их глав… Однако те стали о чем-то догадываться, успели схорониться.
— Но ты ведь уже что-то решил, брат, — сказал, наконец, Дир. Сказал покорно, принимая мудрость старшего брата, как всегда принимал ее, когда его лихая удаль да жестокая дерзость не знали выхода.
— Я-то решил. Но поддержите ли вы меня, бояре? Поддержишь ли ты, Дир?
— Мы с тобой, княже!
Это выкрикнул Дир. А другие? Твердохлеба, не выдержав, даже потянулась, глянула в окошко. Видела, как бояре кивают высокими шапками.
— Если Киеву добро от того — то и нам добро.
— Тогда вот что скажу. С завтрашнего же дня я изгоню из священных рощ всех служителей Громовержца. Я узнавал — в старину волхвы не всегда среди людей жили, все больше в чащах укрывались, а к капищам лишь в дни торжеств сходились. Вот и ныне пускай уйдут. Нечего им народ мутить. А у капищ оставлю лишь тех, кому сам доверяю. Если же кто начнет выспрашивать о перунниках, тех под особый надзор возьмем. Так и проследим, кому связь с перунниками необходима. Любо ли вам это?
Не больно-то бойко отвечали бояре, но все же соглашались. Дедовские обычаи, когда капища пустыми стояли, а волхвов для требы еще поискать надо было, — они помнили. Лишь кто-то спросил, только ли перунников изгонят? «Только их, — ответил Аскольд. — А там поглядим».
— А как быть с теми, кого уже прельстили речами о смене князей? Кто об Олеге подумывает?
Кажется, это спросил Микула. И чего так заинтересовался-то?
— Тем я отвечу: многие волка хвалят за удаль, но не должны забывать и о том, что он зверь лютый. А Олег — самый настоящий волчара. Ибо донесли мне, что он власть в Новгороде захватил. Князем себя назначил.
Наступила тишина. Твердохлеба опять икнула испуганно, рот поспешила ладошкой зажать. А то, что услышала… Оказывается, умер Рюрик. Еще год назад умер. Наследником сынишку своего, мальца неразумного думал оставить. Олег же сказал, что прав маленького Игоря не отнимает, но править будет сам при нем, пока тот в силу войдет. И как бы ни шумели новгородцы, Олег сумел удержать власть. Те же жрецы Перуна ему подсобили, даже помогли смерть Рюрика в тайне держать, покуда Олег вольный Новгород к рукам не прибрал. И теперь глядит Олег в сторону стольного Киева.
Дальше Твердохлеба не слушала. Вышла стремительно. Шла по переходам, и ее душила ярость. Обманули!.. Ее обманули волхвы! Ведь наверняка ведали о кончине Рюрика, а ее, как дуру, все тешили надеждой. Мол, помогай нам, княгинюшка, и мы волю твою исполним. Просватаем за князя Новгородского дитя твое единственное, княгиню Милонегу.
Твердохлеба решительно пошла в сторону строений, где обитала дочь. В тереме в эту позднюю пору уже все стихло, лишь извне порой долетал отдаленный грохот — это слышался яростный гул ледохода на Днепре. Кажется, замри на миг — и различишь, как бурно шумит вырывающаяся из-под оков вольная вода. Здесь, в теремных строениях Милонеги, это было особенно слышно. Над самыми обрывами обитала Милонега со своим малым двором. И во всем тут чувствовались запустение и упадок.
В холодных сенях перед опочивальней младшей княгини спала на полу здоровенная сенная девка, храпела, как мужик. Но едва скрипнула половица под ногой Твердохлебы, вмиг прокинулась, даже за подол схватила.
— Куды? А ну стой!
— Прочь, дурища. Не видишь разве, кто идет?
— А мне што? Не велено впускать.
Твердохлеба разъярилась, отпустила девке затрещину. Но та только заревела в голос, однако от двери не отступила, даже отпихнула сиятельную княгиню. Однако Твердохлеба как будто успокоилась, довольная, что холопка так предана ее дочери. Умрет, но не сойдет с места. И Твердохлеба смягчилась:
— Не вой. Лучше пойди доложи — мать пришла. Ну, иди. Не бойся, без дозволения не пройду.
Но уже сама Милонега — с разметавшимися прядями белесых волос, в накинутой поверх рубахи шубейке, перепуганная, бледная — выскочила на порог.
— Матушка?
— Хорошо, что только я. Совсем, что ли, помутили боги твой разум, раз ты, когда Дир рядом… Ну, давай, показывай своего.
И, отстранив дочь, вошла в одрину — холодную, с почерневшими от копоти стенами, лишь кое-где завешенными шкурами. А вот ложе у дочери было богатое: пышная кунья полость откинута в сторону, подушки в синих шелковых наволочках с кистями по углам.
Твердохлеба втянула ноздрями воздух и сокрушенно покачала головой.
— Чую, что не одна ты. Ну, показывай, куда он схоронился.
На бледном маленьком лице Милонеги неожиданно появилось твердое выражение. Пожимала плечами, отнекивалась, и вид у нее даже стал независимый, отчужденный.
— Только не строй из себя, — начала сердиться Твердохле-ба. — О тебе и этом уже вся дворня болтает. А ну, кабы Дир заинтересовался?
Милонега только ответила, что Диру давно не до нее. Исчезни она — он и не заметит. Особенно сейчас, когда он для утех новую суложь привез, дулебку крутобокую.
— Ладно, не болтай, — резко перебила дочь княгиня. — К твоему
Едва молвила это — и сразу стукнул ставень. Варяг выскочил откуда-то извне — быстрый, полуголый, босой. Оказалось, все это время висел на бревнах сруба. Дивно, как и удержался. Но не об этом думала Твердохлеба, когда смотрела, как он откидывает от лица длинные волосы. А глаза такие синие… знакомые. И оказалось, княгиня слова не может молвить от неожиданно возникшего в горле напряженного кома. Еле выдохнула:
— Вот и довелось нам встретиться, Ясноок… Он улыбнулся — такой знакомой… такой узнаваемой улыбкой.
Как когда-то мать его улыбалась.
— Узнала-таки меня, княгиня Тьорд.
— Узнала. Хотя думала, что даже косточки твои сгорели тогда. — А я вернулся.
— Вернулся… — эхом повторила княгиня, борясь с неожиданно нахлынувшими горькими воспоминаниями. Но собралась с силами, взяла себя в руки. — И я знаю, зачем ты вернулся.
Милонега недоуменно переводила взгляд с матери на полюбовника.
— Что-то не могу уразуметь…
— Молчи! — Твердохлеба нервно стала крутить перстни на руках.
— От кого угодно ждала бы я лжи да предательства, да только не от тебя, сын Вальгерд.
— Никогда бы я не предал тебя, Тьорд. В чем ты вину мою видишь?
— В том же, что и всех перунников. От них ведь ты, я сразу догадалась. Ложь же их в том, что таили смерть Рюрика. А у меня на белого сокола новгородского свои виды были.
Варяг помолчал. А когда переспросил о смерти Рюрика, Твердохлеба не сразу поверила, что не знает. Смотрела, как он осел на ложе, как запустил пятерню в длинные волосы. Наконец заговорил. Сказал, что Рюрика видел лишь однажды — (медного, худого, с темными кругами у глаз. Еще тогда он показался ему нездоровым. И все дела Рюрик вел через Олега. С Олегом же Торир и обговаривал все. Ведь еще тогда, почти два года назад, виделась ему, что основная власть в руках у Олега Вещего.
