Карины, уста ее, запекшиеся от поцелуев. Холодная, как же.
А как подумал, услышал, что кто-то это же сказал вслух:
— Холодная — как же. Да такая, и морозную ночь растопит.
У Торира вдруг заныло сердце, сдавило грудь. Глядел на пригожего певца, видел его легкую усмешку.
— Что балагуришь, Кудряш? — подал голос старый Фарлаф. — Если есть что сказать — скажи.
— Вы ведь сами говорили — особенная она.
И словно забыв о кручине по Белене, вновь взял гусельки, начал петь любовную песнь о свидании у куста калины, об оставленных у колодца ведрах, когда сладкая, забыв, зачем послали, дарит свои ласки желанному.
Торир хмурился. Слушая воев, невольно думал, что ждет только его краса ненаглядная. А выходит… Но хотелось верить, что прихвастнул Кудряш. Ведь не делится, как обычно, а лишь намекает. Пустобрех. Бабий подлиза.
Торир поднялся.
— Пойду проверю дозоры.
На самом деле ему просто хотелось побыть одному. Не о Карине думать болезненно, а поразмыслить о том, что лето уже на исходе, что пора в Киев, пора вспомнить, зачем его заслали, очнуться от блаженного состояния дружбы-побратимства.
За дальними балками уже не было его людей. Вдаль уходила волнистая длинная равнина — предстепье. На ней при свете месяца виднелся отдаленный холм с каменным идолом на вершине. Торир пошел в том направлении. Не таясь, шел. Здесь, на подступах к землям полян, степняки не больно шалят. Можно не волноваться…
А оказалось — ошибся. Спохватился только, когда от каменного идола на него кинулась чья-то тень. Его ловко сбили, вмиг привалив к земле. И потом — поцелуй. Вот-вот, именно поцелуй, раздирающий рот, давящий зубами, колющий щетиной.
Скорее от удивления, чем от страха, Торир почувствовал себя оглушенным. Но лишь на миг. Рванулся, извернувшись змеей. Удар кулаком кому-то в висок, рывок, заломленная за спину чья-то рука. Но и нападающий был не промах. Лягнул варяга, опрокидывая, сам извернулся.
Теперь они находились лицом к лицу. И нападавший смеялся. Знакомым сиплым смехом, от которого Торира передернуло.
— Испугал тебя, поди? Но уж больно истосковался я по тебе, Ясноок мой.
Рогдай. Торир слова в первый миг не мог вымолвить, молчал ошарашенно. А улич тихо смеялся его удивлению.
— Небось, думал, снасильничают тебя сейчас, мой красень? — Был он в черном кожаном доспехе хазарского типа, его и не узнать. Но месяц осветил — и Торир разглядел под островерхой кожаной шапкой знакомое сухое лицо, длинные вислые усы.
— Ты как здесь очутился?
— Да вот тебя выслеживаю. Давно заприметил. Стройного, с кудрями короткими, как некогда в Константинополе носил. Хорош стал, как тогда.
Он вновь подался вперед, протянул руку, словно желая заключить в объятия. Варяг отшатнулся.
— Не время, Рогдай. Говори, зачем прибыл. Дело пытаешь или от дела лытаешь?
— Ну, ты и впрямь прижился в Киеве. Друга сторонишься, веру к нему потерял. А ведь, как я понял, помог тебе мой перстенек. Смотрю, не последним воем в отряде состоишь.
Рогдай был неплохо осведомлен. Но что заставило его, князя уличей, подкрадываться к славянам, да еще на землях, где кругом посты и Полянские слободки?
Для разговора они с Рогдаем удалились на безопасное расстояние. Залегли в высокой траве, чтобы никто не мог подкрасться незамеченным. И тут Рогдай поведал о многом. Оказывается, Аскольд, опасаясь хазарской мести, давно отправил в Итиль[129] дары примирительные, дань, множество подарков для каганов, прося прощения и мира. И нынешнее неспокойное лето, по сути, было неспокойным для того, чтобы Киев в напряжении держать да показать, что без них с Диром не обойтись. А хазары пока учинили нападение на днепровских уличей. Пришлось Рогдаю данью откупаться. Но он и тут своего не упустил. Договорился с представителями нескольких хазарских родов на Киев идти.
— Как же так? — удивился Торир. — Ты говоришь, что Аскольд откупился от каганов?
— Все так. Да только власть кагана все роды под себя не тянет. А вольные ханы отнюдь не прочь поживиться богатствами Полянскими. Вот я и сговорился с ними.
Ториру было неприятно, что они лежат так близко, что Рогдай обнял его за плечи, а иногда даже норовит щекой к щеке прильнуть. Но он молчал, слушал. И понял, что, пока Дир с основной ратью рыскал по далеким южным пределам, сговоренные с уличами роды пробираются к Киеву.
— Когда хазары нападут — шум будет в Киеве, волнение. Народ погонят на заборолы. Тут-то я со своими людьми и объявлюсь. Сперва, правда, на ладьях спущусь к Киеву, сославшись на то, что уходим на север от люти хазарской. Со скарбом двинемся, баб да стариков выставим для видимости. Уличи-то тем же богам поклоняются, нам поверят. А как станем у Почайны… Тут ты за перстенек со мной и рассчитаешься, Ясноок. Пойдешь на службу сторожевую на Горе, а как набег хазары учинят да повалит народ на валы, ты нам ворота и откроешь. Остальное мое дело.
Рогдай умолк Торир чувствовал в темноте его взгляд, но молчал. Долго молчал. Птица ночная кричала в дубраве, ветер порывами колыхал траву, звезды нависали так низко, что, кажется, тронь — и зазвенят.
— Что молчишь? — не выдержал, наконец, Рогдай, и в голосе его зазвучали гневные интонации. — Сдается мне, хлопче, что ты уже не так рвешься исполнить свою месть и поквитаться с убившими твою родню…
— Молчи! — зашипел Торир зло. — Я Олегу взялся служить. Ему слово давал. И хоть то, что ты предложил, любо мне, но обдумать надо все.
Он чуть отполз от Рогдая, лег, глядя на небо. Итак, Рогдай хочет вокняжиться в Киеве. Аскольда он казнит, понятное дело. Дир же окажется не удел, но и с ним можно будет тоже разделаться со временем. Не об этом ли мечтал Торир? Хотя как же его клятва Олегу? Стоит ли попирать честь ради мести?
— Что с детинцем станешь делать, как возьмёшь?
— Ну не хазарам же отдавать. Прежде всего, рыжего Аскольда на палю. А там. — Не знаешь ты меня, Ясноок Неужто думаешь, я сам решился бы на такое, зная, какого врага в Вещем приобрету?
И он сказал заветное слово перунников. Торир резко сел. Посмотрел на Рогдая, словно не веря. А тот тихо смеялся.
— Ну не такой уж я дурень, чтобы врага в Вещем заиметь. Вот и поспешил связаться с ним через перунников. Злы они больно на братьев-варягов за жестокость их и поругание, вот и взялись помочь. А Олег… Не так он мудр, как о том бают. Ему бы кто помог, а то он думает, что с любым сладит. Но я не таков. Сейчас мы с ним в ладу, но уж если я заполучу Киев, вряд ли поспешу передать его князю-волхву.
Да, Рогдай многое успел. И теперь Ториру надо поспешить в Киев, переговорить с Волдутом. Они еще немного пошептались в шуршащей высокой траве, и варяг задал Рогдаю последний вопрос: что ждет самого Торира, если у них все сладится?
Потом он отполз прочь. У холма с истуканом поднялся, пошел дальше совершать обход. Раздражен был, потому и придирался к дозорным, ругал, что плохо несут службу. Не за валами Киевскими, чай, нечего расслабляться. Потом вернулся к стоянке, где слабо догорал костер, устало дремали свои, опять переставшие быть своими. И горько вдруг сделалось варягу. Хоть вой по-волчьи. Глядел на лица дружинников, на старого Фарлафа, на задремавшего у костра конопатого Мстишу, на посеченное лицо строптивого Дата. Из темноты к костру вернулся с котелком свежей воды Кудряш. Заметив взгляд предводителя, улыбнулся: легкий, кудрявый, приветливый. И вспомнилось Ториру, как обозлился он на парня, когда тот заикнулся насчет Карины. Подумал: а может, они и не свои вовсе? Но не из-за бабы же лаяться? А боевая дружба их свела крепко. И он не даст им погибнуть, оградит от того, что намечалось в Киеве.
— Фарлаф, — окликнул старого воеводу Торир. — Завтра поведешь людей к Каневу. Побудете там до моего приказа. Я же в Киев отбуду. Со мной отправится Мстислав.
