ничего не мог заподозрить, если не обращать внимания на ее припухшие губы и сияющие глаза.
Важная статс-дама Грэйс Блаун как раз поправляла вуаль в своем громадном головном уборе, когда в зеркале позади себя узрела принцессу.
– Ваше высочество! Святые угодники, в такой час?..
Она так растерялась, что присела в реверансе, глядя в зеркало, спиною к принцессе.
– Разве вы не получили известие, что я осталась в Савое? А там заведено вставать к ранней мессе.
Анна не стала пускаться в объяснения и поспешила в свои апартаменты.
Как сумрачно и мертво было все в ее опочивальне! В полумраке мерцала позолота на вздыбленных грифонах у полога кровати; в камине, припудренные золой, слабо мерцали уголья. Анна вдруг почувствовала, что ее клонит в сон, и встряхнула головой. Нет, нет! Сначала необходимо написать в Понтефракт, отцу.
Она взяла в руки перо и задумалась. Филип из любви к ней поведал об измене герцога Кларенса, но не может же она сказать отцу, от кого получила столь важные сведения. В то же время подобное обвинение настолько серьезно, что невозможно отделаться ссылкой на слухи. Что же придумать? Ей не хотелось сочинять какую-нибудь нелепицу, ибо отец мгновенно распознает ложь…
Тишина покоя баюкала, мысли путались. Прошедшие день и ночь забрали все силы. Она устало склонила голову на руки, но уже через мгновение выпрямилась, поймав себя на том, что погружается в дремоту. Писать следует нечто двусмысленное, чтобы заинтриговать и обеспокоить Уорвика, заставить его задуматься. Но что?
Она провела кончиком пера по лицу, открыла изящную, чеканенную наподобие часовни крышку чернильницы и, обмакнув перо, вывела на листе надушенной мускусом бумаги: «Hannibal ad portas!»[14]
Отец поймет, что это сигнал опасности. Но разве он и сам не знает, что Эдуард готовится к вторжению? И если отец не спешит в Лондон, а разъезжает по крепостям и гарнизонам, значит, он обо всем знает не хуже нее. Нет, ей следует предупредить его совсем о другом – о Кларенсе.
Анна придвинула новый лист пергамента и написала: «Lupus pilum mulat, non mentem»[15].
Однако разве для Уорвика не очевидно, что любой из его окружения может оказаться предателем? Нет, необходимо точное указание. И, придвинув третий лист, Анна начертала: «Tu quoque, Brute!»[16]
Брута считали сыном Цезаря, Уорвик также часто называл Кларенса сыном, и существует ли более яркий символ предательства, чем этот взлелеянный и возвеличенный Цезарем республиканец? Пожалуй, эта фраза куда более удачна, но поймет ли Уорвик, отчего его дочь выдвигает такое обвинение против мужа сестры?
Анна устало откинулась в кресле. Нет, видимо, придется изложить все, как есть. Но такое послание можно доверить только надежному человеку, а такового в своем окружении она не могла припомнить. Большинство их прежде служили супруге Эдуарда Йорка и наверняка так же преданно клялись ей в верности, как и нынешней принцессе Уэльской… Но кого этим теперь удивишь!
Она поднялась и побрела к ложу. Все равно она сейчас не в состоянии сосредоточиться. Она обо всем подумает потом… Потом, когда поспит хоть пару часов…
Но уже через час ее разбудила взволнованная леди Блаун.
– Ваше высочество! Леди Анна! Проснитесь же! Вас требует к себе государь!
Анна поначалу ничего не могла понять, но, когда смысл сказанного дошел до нее, она села и начала послушно одеваться.
Генрих редко посылал за ней. И никогда – срочно.
– Камердинер его высочества лорд Лэтимер ждет за дверью, – скороговоркой твердила статс-дама, помогая принцессе, в то время как Бланш Уэд носилась вокруг с гребнями и шпильками.
Через несколько минут, причесанная и умытая, Анна поднялась по лестнице в молельню короля.
– Принцесса Уэльская, государь, – с поклоном молвил камердинер.
Не поднимаясь с колен, Генрих сделал знак и продолжал молитву. Лорд Лэтимер вышел, и Анна осталась наедине с королем. Она видела его склоненную перед Распятием фигуру, его поникшие хилые плечи под серым бархатом просторного упланда[17], темную с проседью голову.
Анна ничего не могла понять. Король никогда не тревожил ее в такую рань. Что же случилось? В глубине души она испытывала тревогу. Король безумен, и нелегко предсказать ход его мыслей. Порой он сутки напролет не вставал с колен, а иной раз любил внезапно облачаться в дорогие одежды, призывал чтецов и велел читать ему любимый «Рассказ мельника»[18], и притом хохотал до слез. За этим следовала власяница, король подвергал себя бичеванию, тратил огромные суммы на монастыри, а наутро слуги находили его забившимся в темный угол и твердящим, что из камина выглядывает нечистый, гримасничает и показывает ему срамные места.
Король продолжал молиться. Тогда Анна опустилась позади него на колени и принялась читать «Pater noster»[19].
Неожиданно король повернулся к ней. Лицо его было темно и сурово. Анна, не поднимая глаз, продолжала молитву. Когда она закончила, Генрих приблизился к ней и подал ей руку. Анна взглянула на него и испугалась странного блеска в его глазах.
– Ваше величество…
– Так красива… – тихо сказал Генрих. – Похожа на статую Мадонны в церкви Марии Заречной. Но, как известно, fronti nulla fides[20]. Эта девочка со взглядом ангела – сам нечистый!
Последние слова он едва не выкрикнул. Губы его побелели, лицо исказилось гневом.
– Следуйте за мной, Анна! – едва владея собой, проговорил он. – Ибо нельзя говорить о подобном там, где молятся.
Он провел ее в небольшую светлую горницу. Здесь, на плитчатом полу, лежал пестрый смирнский ковер, но в остальном убранство покоя поражало своей неказистостью. Простая, даже грубая мебель, пюпитр с раскрытой книгой у окна, застланный овчиной ларь, в котором король хранил свои книги. Стенной росписи или гобеленов не было, зато напротив окна висела большая карта мира, составленная в 1459 году Фра Майро, – с Иерусалимом в центре и Сибирью где-то внизу.
– Где вы были этой ночью, миледи? – сурово спросил король, не давая невестке опомниться.
Анна замерла. Она глядела на короля во все глаза, не в силах вымолвить ни слова.
– Я спрашиваю, где вы были после того, как покинули дворец Савой?
Анна вдруг ощутила такой ужас, что ей стало трудно дышать. Земля уходила из-под ног. Позор, судебный процесс, расторжение брака, ссылка, заточение, а главное, презрение и гнев отца – все это так живо предстало перед ней, что она оказалась едва не на грани обморока.
«Я погибла, – подумала принцесса, но неимоверным усилием воли взяла себя в руки. – Нет, я погибну, если не смогу постоять за себя. Еще неизвестно, что ведомо королю».
– Кто вам сказал, государь? В чем вы хотите меня обвинить?
У Генриха глаза полезли из орбит, ноздри раздулись.
– Я обвиняю вас, миледи, в том, в чем долго не осмеливался упрекнуть королеву Маргариту. А вы такая же, если не хуже. Я был рогоносцем, сударыня! Да, да, рогоносцем, но я не позволю, чтобы и мой единственный сын страдал так же, как и я, по вашей вине.
Анна молчала. Ожидаемое разоблачение могло последовать откуда угодно, только не от вечно погруженного в себя Генриха Ланкастера. И сейчас он яростно смотрел на нее, однако вовсе не казался безумным.
– Все дочери Евы изначально порочны. Моя бабка прославилась своим распутством на всю Францию[21], мать моя вторично вышла замуж[22], едва успев оплакать отца, моя жена изменяла с первым, кто оказывался под рукой, и вот теперь – эта чистая девочка, которую я любил как родную дочь! Тебе уготован ад, Анна! Ты ступила на путь блудницы.
Последнее слово далось благочестивому королю с трудом.
