В тумане ничего не разглядишь. На катере никак не подойти. Вокруг больших камней — камешки поменьше. Спускают с «Кавказа» шлюпку.
Выпрыгивают на мокрые, скользкие камни моряки, осматривают островок — не мелькнет ли где примета Куницына.
Петляет шлюпка по салмам-проливам, разделяющим острова. Все одинаковые, разве что на одном больше птичьих перышек да засохшего помета, а на другом сморщенных стеблей морской капусты.
— Смотри-ка, за валуном! — сказал вдруг механик Балаганов, сидящий на носу шлюпки.
— Элерон с истребителя, точно, ребята, вам говорю! — ответил Девяткин.
Побежали, оступаясь в наполненные водой ямы.
Льдинка. Первая льдинка, намерзшая на мелководье среди камней, — заявка зимы.
Кончился еще один день поисков. Гудков вызывает диспетчерскую порта.
— Осмотрели Средние Столбы. Пусто.
— Идите в Ургу. Там сбор поисковых групп. Уточните план на завтра.
«На завтра, — подумал Гудков, — на завтра. Дождется ли он этого завтра? Тут чуть окунулся — холод к сердцу пошел».
Туман сгущался. Зажгли ходовые огни. А в ответ на ближнем островке сквозь туман замигал маяк.
Не знал Гудков, что на одном из этих островков маяк не горел. Он погас и стал в тумане невидим, и вместе с ним стал невидим остров. Его не могли различить с «Кавказа», хотя катер и прошел вблизи.
Туман великолепно передает звуки. На море, окутанном плотной молочной пеленой, акустика, как в старом храме. Любой шлепок рыбы, вскрик птицы, дальний гудок парохода — все звуки легко находят дорогу сквозь туман, натыкаются на острова, рождая в скалах эхо.
Стук мотора выводит Куницына из оцепенения.
Нет, на этот раз не галлюцинация. Работа двигателя настолько отчетливо доносится сквозь туман, что он может определить марку мотора — это дизель из тех, что стояли раньше на танках. Кажется, будто катер совсем близко — вот-вот вынырнет из завесы и, дав «полный назад», вспенив винтом воду, остановится у самых камней.
Иван пробует подняться — больно…
Долго-долго слышен замирающий стук дизеля. Еще раз судьба решила подразнить летчика, потешить призраком надежды. Он лежит на скале у обрыва, рядом с потухшим маяком.
Невозможно приподняться, силы исчерпаны. Сон — какой прекрасный переход к тишине, спокойствию! Как легко преодолеть мучительное расстояние, совершить прыжок через море, тундру!
Аэродром, хохочущие, рисковые парни перед вылетом. Костюченко смеется, хлопает по плечу Ашаева — о чем они смеются, ведь его, его нет с ними! «МИГ», сверкнув серебристым дюралем, уходит высоко в облака; дом, скрипучая лестница, запах обеда, стакан горячего чая на столе. Стакан горячего чая. Ложечка, косо переломившаяся в коричнево-алой жидкости, темные чаинки на дне. Кристаллы нерастаявшего сахара, белый парок. Стакан горячего чая. Серега. Он со снисходительным недоумением склонился над деревянной кроваткой, его удивляет бессмысленное агуканье маленького Юрки. Где же Лида? Где же Лида, что с ней?
«От сна еще никто не умирал…» Так, кажется, говорят? От сна еще никто не умирал…
Иван просыпается. Тело передергивает судорогой, вздохи коротки, как всхлипывания. Икота? Так бывает перед смертью. Как извещение. И ничего тут не поделаешь.
Омерзительная смерть.
Нет… Рука нащупывает под курткой в кармане жесткий патрон. Его сигнал, его последний призыв о помощи. Не дождаться… Нет.
Холод добивает его; заснув, он не встанет — замерзнет.
Огрызком карандаша с обожженной потемневшей краской он пишет на дверце маяка: «Здесь был военный летчик Куницын И. Т., помощи не дождался. Погибаю от холода. Прошу позаботиться…» Он и сам едва может прочитать то, что написал, — так неразборчивы буквы…
На аэродроме тихо. Полеты отменены.
Тихо и в двухэтажном каменном здании штаба, где в нише рядом со знаменем застыл часовой. Здесь тишина особенно торжественна и свята.
Часовой сжимает карабин с примкнутым плоским штыком. Он несет почетный караул. Знамя части — с боевым орденом на красном полотнище, наградой за Отечественную войну.
Каждый, кто проходит мимо знамени, салютует ему. Тихо на аэродроме — только дежурные пилоты остались на случай тревоги.
Многие уехали на поиски.
Командир дежурит у рации, и каждое сообщение, пришедшее оттуда, с моря, разносится по всей части с быстротой молнии.
Часовой безмолвно застыл у знамени.
Ты принимал присягу под знаменем, ты видел этот стяг в руках знаменосца в торжественный день, трепещущий под ветром, живой. И где бы ты ни был, с тобой этот стяг, твоя честь и твоя доблесть. В высотах и на земле, в радостный для тебя час и в самую лихую минуту.
МОРЕ — ТВОЕ СПАСЕНИЕ
Идеальный летчик идет по острову. Кто он? Чкалов и Маресьев, Талалихин и Кожедуб, Гастелло и Серов? Он каждый из них и все вместе. Он сидел рядом с тобой в училище и летал инструктором в первом самостоятельном полете; и теперь он пришел к тебе на помощь. На нем гимнастерка, и скрипучие ремни, и ордена: этот за Халхин-Гол, этот за Испанию. А лицо у него грубоватое, со следами ожогов, с резкими морщинами…
— Я умираю, — шепчет Куницын чуть слышно.
— Я знаю, ты вынес больше, чем способен вынести человек, но продержись еще.
— Трудно…
— Ты не один. Тебя ищут друзья.
— Я не вижу их. Слепнут глаза…
— И я тонул. Замерзал. Ел кору деревьев. Меня уносили с операционного стола без ног. И потом я летал, и жил… А ты так же крепок, как я. Может быть, даже крепче.
— Больно дышать. Окоченела каждая мышца.
— Помнишь, ты принимал присягу у знамени… Ты обязан до конца выполнить свой долг…
— Знаю, я держался.
— Ты держался как солдат. Попробуй сделать больше того, чем можешь.
— Я не могу говорить с тобой. У меня окоченел голос,
— Вставай! Начни жить сначала.
— Я пробовал. Ноги не держат.
— Вставай! Сотри надпись. Начни с этого.
Это очень трудно — начинать жить сначала. Заставить себя встать, ощущая боль в каждой клеточке тела. Куницын встает, падает и снова встает. Он карабкается к горелке. Последний патрон, последний патрон…
На мушке металлическая трубочка, провод, идущий от баллона. Ближе, ближе, чтобы не промахнуться. Может быть, ацетилен вспыхнет на этот раз!
И тотчас вместе с грохотом выстрела — сильный удар в лицо. Он падает на бетон, отводит ладонь от глаз — ладонь в крови. Что же с глазами? Неужели ослеп? Чудак, ты же видишь свою ладонь. На ней кровь.
