дева — отметается как баловство.
Вскрывались внезапно и находили оправдание глубины народные, даже то, что казалось бессмыслицей и похабством. И вдруг подумалось — быть может, бессознательной тягой к лону матери, тягой к темному, уберегающему материнскому охранению и досадой, что его уже нет, объясняется происхождение всего ужасающего, единственного в мире российского мата.
Окончил Микула стихи свои плача.
Они заговорили по очереди. Они отлично поняли и оценили силу стиха, богатство образов, узор языка, но им было все равно. Они кондовую мощь Микулы восприняли со стороны, как иностранцы, как тончайший Проспер Мериме воспринимал Гоголя. Весь пафос Микулы, который целиком зачался, рос и ветвился славянской вязью, был для них таким же прошлым, каким земля на китах. Чем мог он задеть молодых? Они ведь только отталкивались от этого прошлого для дня сегодняшнего. Прошлое было им как цыплятам в инкубаторе скорлупа, из которой скорей надо выторкнуться.
Но зато Микуле они разъяснили его самого всеми методами, напоследок формальным.
Микула молча шарахнул острым оглядом по углам — образов, конечно, уж не было, — шарахнул по внимательным, вежливым молодым, прослушавшим его, старого, и сказал, как несытый:
— Пойти бы куда… дух томится.
Все сроки предупреждения окончились, а Кронштадт все еще не сдавался. Ленинград открыл ураганный огонь. Курсантам выдали саваны. Один из писателей, ныне профессор, вместе с членами партсъезда отверг белый саван и черной мишенью, рискуя больше других, — пошел впереди.
Курсанты в белых саванах, не отличимые от снега и льда, взяли форты.
Скоро потом завершилось и существование Сумасшедшего Корабля. Решено было из соображений хозяйственных этот дом, населенный писателями, ликвидировать. Шли переговоры. Дом пытались отстоять.
Однажды громадный человек грузно перевалился через порог. Он снял свою кепку, придававшую ему вид породистого адмирала. Но адмиралом он никогда не был. Он был только умнейшим русским человеком такой широты, которая захлестывала порой и его самого. В довоенное время он весил двенадцать пудов, в те дни только девять. Написанные им книги — образец чудесного языка, который, возможно, будет сдан тоже в архив истории.
Разводя руками перед собственным объемом и отдуваясь, он сказал:
— Ну… я сделал для русской литературы все, что мог. Я передал Дом искусства — Деловому клубу.
Послесловие
Не вытопталась, не скокошилась еще Россия.
Растут в ней люди, как овес через лапоть.
Будет жить великая русская литература
и великая русская наука.
Роман О.Д.Форш «Сумасшедший Корабль», напечатанный в 1930 году в журнале «Звезда», а в следующем году изданный отдельной книжкой, вызвал резкие нападки со стороны «партийных» критиков и много лет затем не включался в сборники произведений и собрание сочинений писательницы. Что же вызвало гнев журналов «На литературном посту», «Молодая гвардия», «Резец» и других, посвятивших не одну страницу подробному разносу романа?
Полуфантастическая петроградская реальность начала 1920-х, в которой проституткам, свезенным за город, выделяется наряд лекторов «на предмет всяческого просвещения и политграмоты», «каждый гражданин имеет право быть сожженным», а отправленный писателям в голодный Петроград вагон яиц, протухших в дороге, забирает неизвестный старик Белавенец. Все эти истории, несмотря на их невероятность, происходили в действительности, и Ольга Форш включила их в роман, практически не меняя детали. Дадим слово неназванному герою первого эпизода — К.Чуковскому: «Забуду ли те осенние месяцы, когда вместе с беллетристкой Даманской я вел на станции Разлив по Финляндской железной дороге литературный кружок в общежитии двухсот проституток, собранных с проспектов Петрограда?»19.
Знаменитый плакат-листовка «О порядке сожжения трупов в петроградском государственном крематориуме» попала не только в роман Ольги Форш, но и в стихи Александра Блока:
А история с вагоном яиц (в романе он превратился в ящик), добытых для писателей Николаем Оцупом («неизвестный поклонник русской литературы»), запечатлена в мемуарах К.Чуковского и его знаменитом альбоме «Чукоккала». Пока состав добирался до Петрограда, яйца успели протухнуть, и писатели наотрез отказались их брать. Появился «старичок в потертой военной тужурке» и попросил отдать ему эти яйца: «Я буду кокать их, кокать и кокать, и авось дококаюсь до такого яйца, которое еще не успело протухнуть». Как вспоминает Чуковский, «не успел старик Белавенец раскокать первый десяток подаренных ему яиц», Н.Гумилев, О.Мандельштам и Г.Иванов сочинили и записали в «Чукоккалу» стихи:
Умеревший офицер
(баллада)
