На этом причудливом фоне, в декорациях пустого, холодного и голодного города разворачивается повествование о Сумасшедшем Корабле — Доме искусств и жизни писателей, поэтов и художников той поры. Уверения писательницы — «пусть читатель не ищет здесь личностей: личностей нет» лишь подогревали интерес и провоцировали на поиски прототипов, скрытых в романе за прозрачными и не очень псевдонимами, цитатами и литературно-бытовыми деталями.
Собрание инициативной группы по организации Дома искусств, которую составили Ю.Анненков, А.Блок, Н.Гумилев, М.Добужинский, Е.Замятин, К.Чуковский, А.Тихонов и др., состоялось 19 ноября 1919 года. Кроме общежития для писателей должны были появиться столовая, распределительный продуктовый пункт и литературная студия20, а позднее были открыты книжный пункт (магазин) и библиотека. Новому учреждению, возглавляемому Горьким, были отданы несколько помещений в бывшем особняке С.П.Елисеева — среди них и квартира Елисеевых, «огромная, бестолково раскинувшаяся на целых три этажа, с переходами, закоулками, тупиками, отделанная с убийственной рыночной роскошью»21. В запутанных закоулках меблированных комнат было устроено общежитие, объединившее под своей крышей писателей, поэтов, художников и артистов, многократно описанное в мемуарах, романах и эпистолярии современников. В очерке «Шуба» (1922) Мандельштам писал об этом пестром сообществе: «Жили мы в убогой роскоши Дома Искусств, в Елисеевском доме, что выходит на Морскую, Невский и на Мойку, поэты, художники, ученые, странной семьей, полупомешанные на пайках, одичалые и сонные. Не за что было нас кормить государству, и ничего мы не делали».
Официальной датой открытия Дома искусств было объявлено 19 декабря, и уже в середине месяца в газетах появились объявления о Литературной студии Диска и наборе слушателей на различные семинары и курсы под руководством известных ученых и писателей. Так, предполагалось, что Е.Замятин будет вести занятия по «технике писания рассказов», Андрей Белый прочтет курс «по научной поэтике», А.Волынский — лекции «О творчестве Достоевского», Б.Эйхенбаум — «О творчестве Толстого», а К.Чуковский — о поэзии Н.Некрасова. К этому перечню можно добавить курсы Н.Гумилева («Практические занятия по поэтике»), Н.Евреинова («Философия театра»), Ю.Тынянова («Пародия в литературе»), В.Шкловского («Теория сюжета») и др. Дом искусств быстро превратился в центр литературной жизни опустевшего, замерзающего Петрограда — помимо лекций в его стенах регулярно проводились публичные доклады, устраивались диспуты и проходили литературные вечера, получившие названия «Понедельников Дома искусств».
О насыщенности литературной жизни Диска можно судить по его афишам и рекламным объявлениям в газетах. Например, в марте 1921 г. состоялись: доклад Е.Замятина «Герберт Уэллс» (3 марта), вечер «ОПОЯЗ» с докладами Е.Д.Поливанова, Ю.Н.Тынянова и В.Б.Шкловского (9 марта), вечер «Цеха поэтов» с выступлениями Н.С.Гумилева, О.Э.Мандельштама, B.Ф.Ходасевича и др. (14 марта), лекция К.С.Петрова- Водкина «Наука видеть» (17 марта) и др.22 Важным дополнением художественной жизни Диска стали постоянные выставки, концерты, организованные музыкальной секцией и заседания литературных кружков и групп — Вольной философской ассоциации (Вольфилы), Общества по изучению поэтического языка (ОПОЯЗ), вечера организованного Горьким издательства «Всемирная литература».
Все это создавало на первый взгляд картину необычайно активной жизни учреждения, ставшего, по выражению остроумного Шкловского, «ноевым ковчегом» для голодающих и замерзающих петроградских писателей и ученых. Необыкновенное время расцвета культуры посреди страшной зимы 1920–1921 годов вспоминал Осип Мандельштам, один из жильцов знаменитого общежития ДИСКа: «Это была суровая и прекрасная зима 20–21 года. Последняя страдная зима Советской России, и я жалею о ней, вспоминаю о ней с нежностью. Я любил этот Невский, пустой и черный, как бочка, оживляемый только глазастыми автомобилями и редкими, редкими прохожими, взятыми на учет ночной пустыней. Тогда у Петербурга оставалась одна голова, одни нервы».
Но уже в конце 1921 года Чуковский с горечью констатировал: «Литературный Отдел Дома Искусств отмечает потрясающую убыль в среде своих членов. Скончались А.Е.Кауфман, А.Н.Чеботаревская, А.А.Измайлов, С.А.Венгеров, Н.А.Холодковский, Б.А.Тураев, А.А.Блок и трагически убит Н.С.Гумилев. “…” Стоит только вообразить себе журнал, из которого внезапно ушли такие сотрудники, как Белый, Блок, Гумилев, Ремизов, Горький, чтобы понять ту в сущности катастрофу, которую переживает теперь “Дом Искусств”»23. Этот мартиролог отразился и в «Сумасшедшем Корабле», вызвав ожесточенные нападки критиков, причисливших Ольгу Форш к «буржуазным», «вредным» писателям. С первых страниц романа и до последней главы повествование пронизано темой смерти, упомянуты или подробно описаны — «самовольное свержение с крыши» неведомого старика, гибель Блока, расстрел Гумилева, самоубийство Есенина, трагическая кончина Анастасии Чеботаревской, неожиданная смерть и похороны М.О.Гершензона и многие другие.
Новый, 1922 год, стал для Диска последним. В письме от 25 ноября Лев Лунц с тревогой сообщал родителям: «Дом искусств дышит на ладан — до Нового года не выживет. Прямо не знаю, что делать», а уже в январе 1923 года в письме к Нине Берберовой с грустью рассказывал о последних новостях: «Здесь великий развал. Диск и ДЛ с Божьей помощью закрылись. Негде собираться. Нас все собираются выселить из общежития. Жаль».
Как и любой другой роман «с ключом», «Сумасшедший Корабль» интересен в первую очередь именно отсылками к реальным событиям и прототипам, многие из которых, как выяснилось, воссозданы Ольгой Форш с точностью до мельчайших деталей.
Эффект достоверности и документальности повествования создавался также за счет включения в роман известных и легко узнаваемых стихотворных цитат, а также упоминания имен А.Блока, М.Врубеля, Е.Замятина, В.Маяковского и др., не скрытых масками псевдонимов.
Некоторые прототипы отчетливо просвечивают сквозь героев романа, и угадать их было нетрудно даже далекому от жизни Диска читателю. Таким легко опознаваемым прототипом в романе оказывается, например, Еруслан-Горький. В некоторых случаях механизм преобразования прототипа в персонажа устроен сложнее — так, в наполовину вымышленном Сохатом, личность Е.Замятина отразилась лишь частично. Далее читателю предлагается «ключ» к основным персонажам романа. Часть псевдонимов была раскрыта художником Владимиром Милашевским, одним из обитателей Диска и обладателем знаменитых красных галифе, о которых вспоминал Вл. Ходасевич, описывая карнавальную эпоху начала 1920-х24. Процитируем сначала мемуары Милашевского: «Под именем Котихиной в “Корабле” выведена Щекатихина, а под именем художника Либина, присылающего ей любовные телеграммы из Африки, — Билибин. Слонимский в “Корабле” — Копильский, Гоголенко — Зощенко, Эльхен — поэт Нельдихен. Поэтесса Элан — “последняя снежная маска”, Надежда Павлович. Ариоста — Мариэтта Шагинян, Акович — Аким Львович Волынский. Жуканец — Шкловский, сильно искаженный, наполовину выдуманный. Микула — Клюев, Гаэтан — Блок, Инопланетный Гастролер — Андрей Белый25, Еруслан — Горький, “Красивый сосед” — не знаю кто. Китов — Ионов, тогдашний заведующий Госиздатом26. Корюс — Барбюс. Долива — сама Ольга Форш»27.
Сравнение текста романа с мемуарами, перепиской и другими источниками показывает, что Ольга Форш тщательно и точно припоминает и описывает наиболее яркие приметы быта обитателей Диска: «На плите же сидел хрупкий и зябкий Акович в старомодном своем сюртуке и полемизировал с ерофеевской бывшей челядью ни больше ни меньше, как о чистоте православия». Позднее об этих посиделках на кухне Диска вспоминал и В.Ходасевич: «Центральное отопление не действовало, а топить индивидуальную буржуйку сырыми петросоветскими дровами (по большей части еловыми) он не умел. Погибал от стужи. По вечерам, не выдержав, убегал он на кухню, вести нескончаемые разговоры с сожителями, а то и просто с Ефимом, бывшим слугой Елисеевых, умным и добрым человеком»
