– Попробуй…
– Позвони Родиону и расскажи, что Платон приехал и поблагодари за предупреждение. Только и всего.
– Совет хороший, но я, извини, им не воспользуюсь.
– Можно узнать почему?
– Потому что я гордая. Он ни с того, ни с сего удрал, а я буду ему звонить? Да никогда. Такой звонок означал бы аванс, а я не намерена его авансировать. Все ясно?
– Более или менее.
Лали сидела в кабинете покойного мужа и методично перебирала его бумаги. Ей необходимо было найти один документ, затребованный фирмой, в которой Иваныч работал много лет. Все бумаги у него содержались в образцовом порядке, однако нужный документ пока не находился. Ей казалось, что бумаги хранят его запах. От этого она как-то размякла, расчувствовалась, нудное на первый взгляд занятие доставляло удовольствие. Это был мир Иваныча, куда ей доступа не было. Наконец, документ обнаружился. Но она уже не могла оторваться… Просматривала все ящики. В одном из них обнаружила початую коробку очень дорогих сигар. Иваныч курил сигары крайне редко, только в минуты особого напряжения. Сигары упоительно пахли… А еще она нашла небольшой фотоальбом. Хотела взять его в руки, но вдруг испугалась. Она никогда прежде не видела его. Что же такое там может быть? Страшно. А вдруг там фотографии каких-то женщин? Она убрала альбом обратно в ящик, но он неудержимо ее притягивал. Я не смогу просто забыть о нем. Она открыла альбом и… слезы градом хлынули из глаз. В альбоме были ее фотографии, любовно разложенные в хронологическом порядке. Вот она такая, какой он увидел ее впервые. Простенькая девушка в ситцевом платье, с косой, перекинутой на грудь. Этот снимок был сделан на первом курсе. На следующей фотографии она уже беременная, в вязаной кофточке. И так двенадцать снимков. Последний был сделан во время круиза по Карибскому морю. Она в черном вечернем платье, подпоясанном зеленым длинным шарфом, с изумрудными сережками в ушах. Платье и серьги были подарком на пятнадцатилетие их брака. Боже ты мой… Как он меня любил… А я? Я до сих пор его люблю. Говорят, любовь и страсть быстро умирают. Да ничего подобного… Она перевернула последнюю страничку альбома и вдруг увидела записку. Почерк Иваныча. Записка была адресована ей. «Девочка моя, ты найдешь эту записку только когда меня уже не будет. По-моему, этот альбом красноречивее любых слов говорит о моей любви. Так вот, прошу тебя, живи на всю катушку, так как ты умеешь. Будь веселой, красивой, жизнерадостной. И постарайся найти себе мужчину. Нельзя хранить верность покойнику. Это глупо. Жизнь не для того дается. Погоревала и будет. Я думаю, сразу выходить замуж не стоит. Но жить полной жизнью необходимо. Я уверен, что такая прелестная женщина не останется одна. И я благословляю тебя на этот шаг. Я знаю, ты все равно будешь помнить и даже любить меня. Но жить надо не прошлым. И знай – я был с тобой бесконечно счастлив, с первого до последнего дня. Прости, что потянуло на пафос, но, знаешь ли, в такой ситуации это можно извинить, правда?»
Она разрыдалась. Слезы лились ручьем, но с ними из груди уходила боль. Иваныч как всегда прав. Замуж выходить я не буду, а жить на полную катушку… наверное смогу. Правда, непонятно, с кем… Но было бы желание, а желающие найдутся, как любит говорить Ирма. Родион? Да нет, не нужно. Хватит с меня Шахриных. И вообще… Это легко было написать «живи», а как? Если именно что желания нет? Показалось на мгновение, а он сбежал…
Вдруг раздался звонок. Кого это принесло в такой час? Родион? Нет, ерунда, он же не знает, где я живу.
Она нажала на кнопку видеоустройства. Какой-то мужчина. Лица не рассмотреть.
– Кто там?
– Ева, это Платон. Открой.
– Что ты хочешь?
– Поговорить!
Она нажала на кнопку. Он вошел в калитку. Она открыла дверь.
– У вас в Америке не принято разве звонить по телефону?
– Ага, вот ты и прокололась!
– В чем это?
– А откуда ты знаешь, что я живу в Америке? Я об этом ничего не говорил. Значит, все-таки Родька… Ну и что? Ты с ним спишь? Он как, в сравнении с твоим фантастическим любовником? Не очень проигрывает?
– Тоник, ты зачем приехал? Чтобы от этом спросить?
– Нет, я только сейчас понял, что ты с ним все-таки спуталась.
– Я ни с кем не спуталась.
– А откуда ж ты знаешь насчет Америки?
– Уж и не помню.
– Ну хватит, завралась совсем. Да, домик недурной…
– Раз уж приехал, может, хочешь чаю?
– Нет, коньяку.
– Коньяку я тебе не дам.
– Это почему?
– Я одна здесь, а кто знает, что вскочит в голову пьяному мужику.
– Боишься, что я тебя изнасилую?
– Нет, этого я как раз не боюсь.
– А чего тогда? Я женщин не бью.
– Еще не хватало. Так все-таки зачем ты примчался сюда на ночь глядя? Говори и я вызову тебе такси.
– Я виделся с сыном.
– Я догадалась. И что?
– Он тебе еще не доложился?
– Нет. Но он и не должен.
– Слушай, Ева, я хочу сказать тебе, что ты редкая сука.
– Я уже поняла. Ты только это хотел мне сказать? Я вызываю такси?
– Нет, это только начало… Я понял, дело, очевидно, в классовой ненависти.
– Что? – опешила от неожиданности Лали.
– Да, да. Именно классовая ненависть. Ты чувствовала, что не годишься для нашей семьи, и в твоем положении не могла рассчитывать на законный брак, хоть ты и делала вид, будто инициатива принадлежит тебе…
– Так, очень интересно… – Лали опустилась в кресло и закурила.
– Не кури при мне, я этого не выношу.
– Не выносишь? Скатертью дорожка. А я в своем доме буду делать что захочу. Давай, развивай свою мудрую мысль.
– Ты сбила меня с толку.
– Ты говорил, что я пылала классовой ненавистью, а ты не мог на мне официально жениться.
– Ну да, именно. Ты обнаружила, что беременна, смолчала, понимая, что законный брак тебе не светит, аборт делать не пожелала, ну еще бы, первый аборт это опасно, тебе ли, медичке, было этого не знать, а тут подвернулся старый опытный прожженный кобель, из бывших зэков, без площади, вот он и решил взять ребеночка на себя, заодно и молодую красивую телку.
– Тоник, ты… Тебе не стыдно нести всю эту мерзкую чушь? Я думаю, твои папа с мамой на том свете краснеют за тебя.
– Не трогай моих родителей! Не смей!
– Извини. Дальше что?
– Ты своего добилась! Отняла у меня сына, унизила меня как мужчину, да еще соблазнила моего брата, единственного родного мне человека. Что ж, ты можешь торжествовать.
Она встала, взяла из буфета бутылку коньяку, налила в коньячный бокал.
– Выпей, может, придешь в себя.
