вступал с ними в диалог. Аргентайн неопределенно пожала плечами. Я чувствовал, как в ней зашевелилось, почти помимо ее воли, предвкушение действа.
Я подключил в цепь свое звено. В моем мозгу развернулись, распустились двумерные образы их искусственного дара. Некоторое время я лишь слушал и наблюдал, прислонясь к стене, как Аргентайн сплетает отдельные цвета звуков в песню света, посылая, как в воронку, свое несчастье на поиски того, чего она сама никогда не видела. Но чем сильнее я ощущал меняющееся течение образов вокруг музыкантов, тем глубже просачивалось оно в мою кровь, возбуждая во мне голодное желание вновь вплестись в узор, и не просто какой-нибудь тупиковой ветвью.
— Давай, — нетерпеливо подгоняла меня Аргентайн. — Чувствуй что-нибудь.
Я осторожно вплыл в танец, стараясь не споткнуться и не разрушить его сердце, концентрируясь на фигурах, вливающих в меня наслаждение, зависть, страсть, пробуя поймать в фокус физические ощущения, рождаемые во мне эмоциями. Целое море раздражителей внутри и снаружи моей головы замерцало, когда музыканты ответили на входной сигнал, которого они никогда не пробовали. Их замешательство вскоре стихло, им понравилось. Аргентайн тоже понравилось.
Я принял эхо-сигнал и выпустил его обратно, на этот раз процеживая его так, чтобы обратная связь оставалась под контролем. Я хотел подарить им особое измерение — часть себя в ответ на то, что давали мне они. И, кружа вокруг узора их энергии, я нашел то, что происходило только внутри Аргентайн: часть видения, наполняющего ее, когда она правила симбом, видения, более реального для нее, чем реальность, и все же невидимого музыкантам, потому что оно было слишком неуловимым, непостижимым, чтобы можно было выразить его через грубоватую сенсорную сеть симба. Я чувствовал боль ее отчаяния — отчаяния, потому что акт творения никогда не будет полным.
Я бережно подхватил хрупкий фантом, что парил в ее мыслях, и своим Даром облек его в форму. Потом я выпустил его на свободу — в узор и почувствовал, как упругая волна наслаждения Аргентайн, точно солнечные лучи, согрела меня, когда виденье внезапно стало совершенным, обретя плоть. Лицо Аргентайн оживилось изумлением. И вдруг я почувствовал себя единым целым и частью еще чего-то большего — впервые за долгое время, такое долгое, что и вспоминать-то не хотелось.
Это не было похоже на соединение, поскольку это соединение не было похоже ни на что. Обмен мыслями, со-участие отличались от тех, которые я когда-либо знал, они принадлежали человеческой половине меня. Только человеческой. Трудно было не распускать концентрацию в середине такого плотного входящего потока, но бытие в нем стоило затраченных усилий. И чем дольше мы играли, тем легче шла игра. И наконец, мне стало так хорошо, как никогда в жизни. И показалось, что раньше я был безумцем.
Но потом какая-то мерзкая заброшенная часть моего мозга вспомнила, зачем я ношу нелегальный переходник и для чего я здесь на самом деле. И наслаждение зачахло, как чахнет цветок, чьи соки высосали паразиты. Я перекрыл свой канал доступа, и линии контакта истончились и погасли.
Аргентайн и музыканты повторили за мной, выпадая из симбиоза, закрываясь — один за другим, пока я снова не оказался в середине их молчаливого любопытства.
— Почему ты остановился? — спросила Аргентайн.
— Мне достаточно.
— Было по-настоящему хорошо, по-настоящему ново. — В ее голосе сквозило отчаяние, не имевшее ко мне никакого отношения. — Станет еще лучше, поработай с нами еще. Раскройся, ты недостаточно далеко зашел.
— Давай, Кот, — присоединился кто-то из музыкантов. — Расслабься.
— Погуляем по облакам…
— Да, расслабься.
— Это чувствуется лучше, чем что бы то ни было…
— Я делаю это не потому, что оно чувствуется хорошо! Оставьте меня в покое. Отвалите! — Я вышел из комнаты — прочь от их вопросов и замешательства.
Войдя в аллею за клубом, я остановился, прислонился спиной к стене и безвольно сполз вниз, предоставляя стене меня поддерживать, поскольку ноги не хотели этого делать. Завтра. Завтра ночью я и Страйгер… В моем мозгу что-то завывало голодным зверем, желая, чтобы это случилось. Что-то, что не было мной. Пальцы начали дрожать, но на этот раз пальцами дело не кончилось. Дрожь поползла по плечам, постепенно захватывая, как лихорадка, все тело. Я обхватил себя руками и стоял так, пока дрожь не прошла.
Дверь открылась, и из клуба вышла Аргентайн. Одна. В тусклом свете фонаря костюм ее разбрызгивал искры, словно электропровода при коротком замыкании. Она долго смотрела на меня, затем вынула из кармана леденцы и, положив один в рот, протянула другой мне. Я стал сосать леденец; это особо не помогло, но хотя бы избавило меня от необходимости что-нибудь говорить. Я посмотрел на свое кривое отражение в зеркале, в которое она превратила половину своего лица, и отвел глаза.
— Прости, — сказала Аргентайн, глядя в землю.
Я рефлексивно кивнул, не разжимая побелевших от напряжения пальцев, вцепившихся в полы тяжелой кожаной куртки. У меня болела голова.
Аргентайн прислонилась к стене, изучая мое лицо.
— Я знаю, иногда симб как бы попадает в ловушку, зацикливается сам на себе, в своем мире…
Посасывая леденец, я уставился в пространство. Маленький конус света, внутри которого мы стояли, казался искусственным, хрупким, нереальным. Ночь окружала нас, наступала со всех сторон, и я был единственным, кто мог чувствовать это.
— …Я имею в виду, — продолжала Аргентайн, — что, когда ты открываешь новое измерение, хочется не упустить его, просочиться поглубже. И не хочешь оттуда выходить. Погружаешься как бы в забытье, понимаешь?
Я промолчал, почти ее не слушая, надеясь, что она уйдет.
Аргентайн не уходила.
— Всю жизнь, — говорила она, — во мне жило то, что открылось сегодня.
Тут я все-таки взглянул на Аргентайн, почувствовав, что ей нужен мой взгляд.
— Когда я слышу чье-то имя, то чувствую цвет. Иногда музыка вызывает у меня видения мест, где я никогда не была, или заставляет вспоминать то, что никогда не происходило, и кажется, будто это произошло только вчера. И всегда у всего есть настроение — у цвета, у моря или песни. Но оно связано не с самим цветом, морем или песней и не с моим к ним отношением. Оно особое, как душа. Оно живет внутри меня, разговаривает со мной. Но, что бы я ни делала, даже в симбе, мне никогда не удается заставить людей почувствовать его. Всю жизнь я пытаюсь открыть его людям. А потом появился ты — и смог. — Аргентайн одной рукой схватила меня за куртку. — И теперь ты не можешь вот так просто остановиться. Я знаю: ты не за этим пришел. Знаю, что для тебя важно. Но тебе было хорошо. Я знаю, было. Возможно, ты нуждаешься именно в этом. — Теперь Аргентайн схватила меня за грудки уже обеими руками.
Я шагнул вперед, прижал ее всем своим телом к холодной кирпичной стене. И, найдя ртом ее губы, сжимая ладонями ее лицо, поцеловал, теряясь в серебряных волосах.
Она сопротивлялась лишь мгновение, и то большей частью от неожиданности. Но потом ее тело как-то обмякло, словно из него вынули все кости. Аргентайн обняла меня, с силой прижимая к себе, — у меня даже спина заболела. Ее влажные губы накрыли мои, и правда о том, в чем на самом деле мы оба нуждались, протаранила, как тяжелый снаряд, наши головы.
Потом я помню только, как мы очутились в ее комнате, лежащими поперек кровати. Мы даже не стали раздеваться полностью. Аргентайн была готова, и я оказался внутри нее прежде, чем понял, что происходит. И я начал двигаться, и Аргентайн поняла тоже, подаваясь всею собой мне навстречу, пока наконец между нами не осталось ничего, кроме самого ощущения. Накал единения был до отчаяния безумен, и мы почти забыли о своих телах.
Я перекатился на бок и лег без движения. Мне казалось, что я никогда уже не пошевелюсь. Аргентайн лежала рядом и молчала, глядя в потолок и не видя его за разноцветной дымкой слабого света, просачивающегося в комнату с улицы. Полежав так с минуту, она приподнялась на локте, и, заглянув мне в глаза, улыбнулась. Потом, поцеловав свой палец, провела им по моей щеке. А потом медленно начала раздевать меня. Я слишком устал и не мог сопротивляться. Когда я лежал уже полностью обнаженный, Аргентайн так же медленно разделась сама. И я увидел ее тело, желание увидеть которое пряталось в моем
