— Ну, это политика, Ляззат, — сказал я. — Зачем ему было впутываться в нее?
— Он и не впутывался. Народ заговорил…
— Ну, хорошо, народ надо слушаться, конечно, — сказал я. — Но вот, снимки, оказывается, смастерили-то здесь, в Алматы или где тут у вас, и московский учитель отношения к этому мероприятию не имел. Чего же тогда Усман боится Шлайна именно из-за этого липового компромата?
— Он боится сговора. Сговора Шлайна и тех, кто убрал его из Жамбыльской области, тех, кто назвал его «кок серек».
— Какой кок?
Мне нравилось, как Ляззат смеялась. Действительно, послушать её сдержанный хохоток да посмотреть на безупречные зубки, и все в этом мире покажется прекрасным.
— «Кок серек» в переводе с казахского «синий волк», — сказала она. Прозвище присвоили начальники. Частенько так главарей банд называют…
— За что же?
— Усман лично руководил операцией спецназовцев по захвату вооруженных вымогателей. Банда называлась «Амангельдынской». Ну, в ней с кадрами становилось все хуже, затерся в неё отморозок, русский при этом… При захвате то ли нервы не выдержали, то ли подставной был… Бросился отнимать автомат у бойца. А бойцы у Усмана как роботы. Чуть что, огонь на поражение. Потом оказалось, что убитый-де и не из банды вовсе, так, околачивался рядом. А до этого бандиты приходили к Усману договариваться, потом ставили ультиматум, снова предлагали договориться… Тут ещё в народе про депутатство заговорили. Вот и сошлось. Бандиты подставили отморозка, то есть практически его подчиненному труп подложили. Служебное расследование прошло на удивление быстро, ну и навесили собак на капитана, который был на полковничьей должности… Это извне. Изнутри же свои расстарались с фотографиями — как говорится, чтобы не лез в народные заступники. И стал Усман таксистом.
Трое русских за своим столиком выпили водку. Четвертая рюмка осталась наполненной. Кто-то к ним опаздывал на встречу. И вдруг я подумал: они не чокались, это — тризна. Нетронутая рюмка — покойному.
— А вы, Ляззат? — спросил я.
— Как папа, — сказала она. — Борец с организованной преступностью.
— Пользуетесь такой популярностью в этом баре…
— Да, Константин задолжал Усману. Вот и лебезит, я думаю… А вы все же иностранец, — сказала она. — Даже в России.
Ни в городе Митрофан, ни на селе Селифан, говорил покойный папа про себя. Я пожал плечами и сказал:
— Окрошку, конечно, делаю вместо кваса с пепси-колой…
Ляззат расплела свои коленки.
— Вы о чем-то хотели попросить Усмана?
— А вы хотите что-то мне передать от него?
Теперь мы рассмеялись вместе.
Трое за столиком возле стойки посмотрели в нашу сторону и вежливо отвернулись. Константин, подавшись вперед под рюмками в подвесных гнездах над стойкой, что-то говорил им, приложив ладони к меховым отворотам жилетки. Свалявшиеся патлы, разделившись на загривке, свисали вдоль щек, словно уши у спаниеля.
— Вечером в ресторане «Стейк-хауз» я получу документы. Или мне дадут наводку, где я их получу. Понадобится машина либо вернуться в гостиницу, либо съездить до этого за бумагами, а потом, возможно, отвезти все обратно, — сказал я. — Сразу же после этого я улечу первым попавшимся рейсом из этой страны. Усман сможет отвезти меня и в аэропорт?
— Он сможет, — сказала Ляззат. — В десять вечера метрах в двадцати от стоянки перед рестораном, это направо, если выходить из «Стейк-хауза», Усман будет сидеть в своей «копейке». Там не освещено, но идите смело. А мне пора…
Она пододвинула к себе счет за мое второе пиво. Чай там не значился.
— Ну, вот еще! — воскликнул я.
Ляззат подняла обе руки с указательными пальцами крест-накрест. Константин кивнул.
— Не нужно платить, — сказала она. — Будьте моим гостем. Пейте еще, не стесняйтесь. Он столько должен Усману и мне, что никогда не расплатится.
Она уже стояла и величественно ждала, когда я помогу ей вдеть руки в лисий жакет.
— Мы увидимся? — спросил я, чувствуя себя альфонсом.
Ляззат улыбнулась.
— Все-таки вы иностранец, — сказала она. В шубке к ней вернулся имидж дорогой потаскухи.
Такой она и появится сейчас на улице, подумал я с неприязнью.
Константин поторопился, маневрируя между столиками, открыть дверь Ляззат. Он шаркал войлочными подобиями бот, вырезанными из валенок, по цементному полу, почти не поднимая ног. Я вдруг почувствовал, как переохладились мои собственные ноги в дешевых рыночных ботинках.
Стрелки «Раймон Вэйл» показывали шесть тридцать вечера. Время летело птицей. Константин, не спрашивая, принес третий стакан бочкового и поставил его рядом с бумажным свертком, в котором Ляззат оставила мобильный телефон.
Из беседы я отметил для себя главное: она определенно считает сговор Шлайна с теми, кто убирал капитана Усмана с полковничьей должности, состоявшимся. Значит?
Пока ничего не значит, оборвал я собственные догадки и домыслы, но пришедшую на ум аналогию достроил: сговор Шлайна против Шемякина, посланного за документами, тоже мог уже состоятся…
Где же носит треклятого Матье его французский дьявол?
И, вот досада, я забыл передать привет Блюзику-птичке!
Хотя к вечеру крепко подморозило, юг сказывался. Даже в январе темнело позднее, чем в Москве. Сумерки ещё тянулись, когда я вышел из «XL», и можно было разглядеть, что деревья на бульваре опушены жухлой листвой, которую не сорвали ветры… Длинные, длинные сумерки.
Наташу, привыкшую в Бангкоке к тому, что сутки делятся поровну и почти без переходов, нервировали зимой бесконечные, а летом белые ночи в России. Однажды в июне у нас под Кимрами вообще не стемнело.
В тот день с утра круто окреп редкий на Волге северо-восточный ветер. К вечеру вспухшую реку, измятые поля и лес накрыл багровый купол, который в считанные минуты сгорел, и небеса окрасились в малахит. Говорили, что это отсветы далекого северного сияния… Собаки выли по всей деревне.
— Смотри-ка, Базилик, — сказала Наташа. — Как страшно! Вот ведь места предки выбирали… И часовой пояс странный… Когда в Азии или Европе день, у нас ночь. И наоборот. Отчего так с нами?
Она сидела боком, покачивая ногой, на подоконнике в спальне, на втором этаже нашего нового дома, и смотрела на метания разлапистых ветвей дуба за забором, на волновавшуюся воду, дикое заречье с обесцветившимся лесом, по которому шквалы тянули темные полосы… Я принес Наташе коньяку, она пригубила, а допил я. Кто его знает, не в ту ли малахитовую ночь мы зачали Колюню? По времени совпадало… Господи, хоть бы переезд к отцу прошел для неё спокойно!
Моральное разложение вышибается из души испытанным способом. Взводный в Легионе, лейтенант Рум, а если полностью Румянцев, затейник по части муштры и, кстати, отец все ещё не объявившегося Матье, когда замечал «падение морали» на тяжелом марше, заставлял орать, задавая ритм шагам, околесицу. Из языков предпочтение отдавалось латыни. Рума исключили с юридического факультета, и шумовым надругательством над римским правом он мстил профессорам… Я припомнил и забубнил:
— Индульгенция пленария![3] Индульгенция пленария! Индульгенция… И раз, и два, левой-правой… Индульгенция пленария! Валеант курэ![4] И раз, и два, левой-правой… Валеант курэ! Ого-го-го-го! Не видали вы кого? А вот члена моего!
Наоравшись с нами латыни, Рум выдавал поблажку: начиная с правофлангового, пулемет передавать через двенадцать вместо двадцати шагов. Английского производства чешского изобретения «Брен» гулял по
