Свой сидел рядом. Если бы он бил в сердце, Усман, во-первых, смог бы перехватить нож, а во-вторых, огромную мускулистую грудь прикрывала под курткой стальная кольчужка. Я нащупал её, когда обшаривал карманы Синего Волка в поисках документов или оружия. Ничего не нашел, даже водительских прав или техпаспорта на машину. В перчаточнике лежал мобильный телефон и пустая кобура, судя по размеру и форме, от «Макарова». Я повертел их и положил обратно.
Свой, конечно, знал о кольчужке. И это была женщина?
Замерзая, со звоном в ушах, промокший, перепачканный липкой кровью, я брел вдоль домов, едва удерживаясь в вертикальном положении на обледенелом тротуаре улицы Кунаева. Дважды падал, разбив локти, и не почувствовал боли. Пустынная и темная Кунаева спускалась, по моим расчетам, к улице Кубанбай-батыра. Так оно и оказалось, потому что минут через пятнадцать я приметил вдалеке вывеску пивного ресторана «Нельсон».
Голова гудела. Я вытянул из кармана вырезанный из телефонной книги план. Шел я нужным путем. В географическом смысле. В целевом — наихудшим. К засаде в гостинице.
Я затравленно шарахнулся на другую сторону улицы, когда, не доходя до забора, огораживающего стройку Оперы, приметил сидевшего под освещенным навесом у винного магазина казаха в окружении десятка велосипедов. Ночью и зимой человек продавал велосипеды на безлюдной улице… Наверное, я действительно контужен и начинались галлюцинации.
— Эй! — окликнул меня казах. Голос едва различался через улицу. Замерз мужик… Как живешь? Подходи, поговорим, а? Чай есть…
Вряд ли из светового колпака, которым его накрывало под фонарем, он мог разглядеть меня. Двигался я по темной стороне. Явилась дикая мысль кончить ночного продавца велосипедов, определенно соглядатая, из трофейного китайского «ТТ»… И во благо явилась. Давно бы следовало отделаться от трофеев.
Перемахнув зашатавшийся подо мною забор стройки вокруг Оперы, я обошел траншею с трубами и стопку строительных блоков, присматривая место для тайника. Мерз я нещадно. Галогенные лампы сторожевых прожекторов высвечивали сваленные у театральной стены железобетонные столбы. Я сунул в сплетение проводов, высовывавшихся из полости второго из них с краю, пистолет, часы и бумажники, взятые у «сладкой парочки». Столбов было три. Место легко запоминалось даже в моем состоянии.
Стянутые стальным тросом створки ворот подались, высвобождая щель, и я протиснулся в нее, оказавшись снова на улице, почти напротив гостиницы «Алматы». Она сверкала на противоположной стороне бульвара, как круизный лайнер в океане тьмы.
Грудь побаливала. Преодолевая забор и ворота, я растеребил свежие телесные раны в дополнение к душевным. Конец тебе, старина Бэзил, подумал я понуро в оглушающей тишине. Теперь ты ещё и оглох.
— Где это вас? — спросил охранник в дверях гостиницы. — Ограбили?
— Все в порядке, — сказал я, радуясь, что все-таки слышу. — Связался с замужней женщиной… Кто знал!
— А вас ждут, — сказал охранник. — И давно…
Длинный Матье, свесив плешивую голову на грудь, дремал в дерматиновом кресле перед чашкой кофе в углу вестибюля. В ногах завалился на бок пластиковый пакет с моими одежками, доверенными рыночным уркам. Подмена «сладкой парочки» отсутствовала. Из присутствующих имелся ещё только владелец торговой точки, прилавка с кофейной машиной «Эспрессо», кавказец, который клевал носом над газетой.
Глава четвертая
Карманный детектор лжи
Глядя на Матье Сореса, трудно было не заметить, что его духовная ипостась на практике воплощала банальную истину о природе, отдыхающей на детях одаренных родителей. В данном случае она не потрудилась снабдить отпрыска способностью взрослеть. Матье навсегда остался инфантильным в отличие от расчетливого и ловкого отца. Но, возможно, эту черту, как и фамилию, он унаследовал от матери, русской художницы, к которой мой бывший взводный в Легионе, лейтенант Румянцев, опрометчиво пристал после трапезы в ресторане «Консулат» на парижском Монмартре. Само по себе знакомство такого рода и в этом месте — бездна вкуса. Эпизод в стиле, который воспевал в 60-х Шарль Азнавур в балладе «Богема»: де, мол, ели раз в два дня, погрязали в мечтах о славе, и она позировала голой. Мать Матье и позировала своему первому мужу, потому что собственные картины не продавались. И именно голой, почему лейтенант Рум не просквозил мимо витрины студии, в которой, как он сказал, «змеиный глаз солдата из джунглей приметил невероятную задницу на невероятных подставках».
И все-таки была, была любовь, и Матье, как её следствие, родился писаным красавцем. Старались над его производством французские родители с русской кровью отчаянно. Рум этот период в жизни называл «каникулами без штанов». Ранняя плешь Матье, которому исполнилось почти сорок, только оттеняла безмятежное, почти без морщин юное лицо с полноватыми губами, классическим носиком и серыми глазами. Я бы сравнил его с Элвисом Пресли, если бы тот был светлоглазым блондином.
Матье родился в Марселе в «год заговора» и день ареста отца. Лейтенанта Рума апрельским утром 1962 года взяли у ворот казармы агенты «секюрите милитэр» — военной безопасности — 3-го военного округа. Сделать это намеревались ночью, но Рум находился на боевом дежурстве и без приказа пост освободить не мог. До утра, пока вызывали командира и искали подмену, Рум исхитрился позвонить в Брюссель, где я кантовался на Алексеевских информационных курсах. Так что, пока шло следствие по делу об офицерском заговоре против Де Голля, Рума у выхода из роддома с букетом подменял я. В камере для свиданий в марсельской тюрьме Бометт бывший взводный и попросил стать крестным отцом младенца.
Первую истерику возле витрины магазина игрушек Матье устроил в три года и затем никогда не переставал любить игрушки и игры. Последние, в которых он преуспел, были азартные и, может быть, поэтому отец отправил его получать университетское образование подальше, где казино, во всяком случае официально, считались запрещенными и не существовали. В столицу СССР, Москву, конечно, где он разбил сердце разведенных родителей безвольной женитьбой на однокурснице. Присмотрела красавчика дочь второго секретаря обкома КПСС союзной республики. Обкомы канули, второй секретарь, переждав смуту учителем истории в школе, вынырнул в депутаты парламента, а потом вырвался в акимы, то бишь мэры крупного центра независимого Казахстана. Зять получил должность генерального директора ведущей и единственной рыночной структуры на подведомственной ему территории. Заведение Матье называлась «Маркетинговой ассоциацией».
Перемены поменяли форму проявления страстей инфантильного Матье. Он по-прежнему играл, но теперь с судьбой. Никто, никогда и никому, включая крестного папочку, конечно, не скажет, что он, увы, стал шпионом. А Матье Сорес стал. Сын Рума составлял для европейской банковской группы справки по Средней Азии, пользуясь роскошными источниками. Доступ к ним прокладывался через секретарш управляющих компаний по продаже средств пейджинговой, сотовой и спутниковой связи. Плешивец рулил на «мерсе» и не стеснялся в средствах, девы ахали и копировали на дискеты списки воротил с частотами и номерами радио, телефонной и любой иной связи. Остальное было, как говорится, делом техники.
В России, да и в Казахстане, я считаю, для снятия информации с переговорных устройств наилучшее приспособление имеет маркировку «Cellscan». В режиме сканирования его дисплей выводит информацию о 895 каналах, одновременно наблюдаешь всю систему выявленных номеров и — выбирай для перехвата любой понравившийся разговор или факс…
Я рассчитал ещё в Москве, что Матье, во-первых, нароет в своей свалке перехватываемой информации какие-нибудь сведения относительно сговора с концерном «Эльф». Это позволило бы мне прояснить гнусные замыслы Ефима Шлайна (отчего не сказать и так?) и роль, которую он действительно отводит мне в их осуществлении. Во-вторых, если меня прижмут начальники местной контрразведки, а такое исключать не приходится, Матье, я полагал, устроит коридор, по которому я унесу ноги в сторону Российской
