меня осознать мои же идеи, хоть при этом и навязывал свое прозрение, критичность и дисциплинированность. Он проделывал большую часть работы, но никогда не притязал даже на ничтожную ее долю. Мне он щедро приписывал авторство на идеи, которые, возможно, и мелькали у меня в невразумительной форме, но по–настоящему я их не понимал.
Более того, перед всяким похитителем идей, который, возможно, только и подстерегал удобного случая выкрасть и прикарманить одно из изобретений Вудбери, он был беззащитен. Не один раз публиковал Вудбери какую–нибудь заметку, которая, позаботься он только о том, чтобы защитить свой приоритет, послужила бы отличной основой для патента. Подобное безразличие к собственным интересам отчасти объяснялось, скорее всего, наивностью, отчасти же, безусловно, сознанием того, что внедрение этих идей — дело далекого будущего, и защищать их до тех пор, пока они не созреют, под силу только богачу.
Вудбери был горд. Гордости его сопутствовали сознание своей высокой миссии и нежелание, чтобы его беспокоили по мелочам. Встречи с Вудбери были для меня интеллектуальным и духовным пиршеством. Верю, что они приносили радость и Вудбери, у которого близких было не много. В ту пору, как я надеюсь и верую, он считал меня настоящим другом.
Часто задумывался я над тем, что подвигает Вудбери на научную работу. Как и всякий ученый творческого склада, работал он в основном потому, что не работать не мог. Бурлившие в нем идеи рвались наружу. Научные теории он развивал с той же естественностью, с какой рифмует поэт или щебечет птица.
Однако на природу его самовыражения, на эмоциональную окраску деятельности влияло множество посторонних факторов. Врожденная вспыльчивость в сочетании с проницательностью направляла его стрелы туда, где они ранили больнее всего. Глухота, невзрачная внешность, ссоры с людьми преградили путь к карьере инженера. Скромное происхождение наглухо закрыло перед ним двери английских университетов, какими они были в то время. Естественным результатом ущемленности стала насущная потребность что–то делать и чего–то добиться, наперекор всем внешним силам проявить способности, которыми, как ему было известно, он одарен. Он родился в семье нонконформистов, получил нонконформистское воспитание, но с формальной религией порвал. Тем не менее зароненные в детскую душу искры нонконформистской праведности разожгли во взрослом Вудбери пламя неистовой принципиальности.
В 1912 году Хелен проводила со мной последние свои каникулы. На Балканах уже вспыхнула война. Будущее Европы представлялось всем в мрачном свете. Хелен показалась мне постаревшей и изможденной, от прежней веселости и ясности уцелела только напускная оболочка. Что–то тяготило Хелен, но я так и не сумел выяснить, что же именно, да и не хотел усугублять ее настроение назойливыми расспросами. Ко мне она проявляла тоскливую нежность, не сравнимую с прежним ее отношением. При расставании вложила мне в руку запечатанный конверт.
1913—1917
Внезапно со страшной силой разразилась буря мирового конфликта (мы–то надеялись от нее упастись, после того как был урегулирован балканский конфликт). В Сараеве убили наследного принца австро– венгерского престола, а армии европейских стран — армии, непобедимые вот уже лет шестьдесят, — гибли одна за другой. Какое–то время мы прожили в робкой надежде, что через три тысячи океанских миль не перепорхнет даже облачко войны, что нам удастся избегнуть Армагеддона. Но даже тогда многие из нас чувствовали: особенно рассчитывать на это не приходится.
Наша отрасль процветала. Европа бросила на конфликт все свои ресурсы, и ее верфи были перегружены военными заказами. Те заказы, которые Америка прежде отсылала за рубеж, доставались теперь американским фирмам. Нам начинала перепадать малая толика барышей, обычно утекавших в Европу.
Поначалу весь этот бум я считал временным, полагая, что через несколько месяцев, когда в Европе победит та или иная из воюющих сторон, он прекратится. Уильямс же к идее непродолжительной войны относился скептически.
— Может, ты и прав, — говорил он. — Даже хотелось бы верить в твою правоту. Ведь если война не затянется, то, кто бы ни одержал победу, у нас все вернется к тому положению вещей, которое тянулось более полувека, и мы прекрасно поймем, чего можно ожидать впредь. Но если силы обеих сторон примерно равны, и война продлится годы, то всем странам достанутся такие колотушки, что вернуться к привычному образу жизни люди уже не смогут. Так или иначе, вероятность того, что нам придется вступить в войну, прежде чем она окончится, крайне высока. На нас это отразится больше, чем на ком бы то ни было. Мы ведь занимаемся морем, а море — именно та сфера, где наши интересы в первую очередь сталкиваются с европейскими. Начинать подготовку сейчас вовсе не преждевременно. А тем временем надо принимать новый бизнес таким, каков он есть, и упрочить наши отношения с правительством, в частности с военно– морским департаментом. Мне известно, что кое–кто из моих служащих являются военно–морскими офицерами запаса. Когда мы ввяжемся в войну, таких станет много больше. Мой вам совет: станьте офицером запаса, и тогда, если грянет гром, мы будем лучше знать, что предпринять. В случае войны многих из вас, скорее всего, направят сюда, по месту прежней работы, курировать судостроение. По крайней мере, нам не придется кланяться в ноги правительству, чтоб вернуло наших работников: оно само нам в ножки поклонится.
Мы вняли намеку Уильямса. Несколько человек добровольно вступили в ряды офицеров запаса. Тех, у кого был опыт плавания, приписали офицерами к определенным судам. Остальных, меня в том числе, взяли на заметку как военно–морских конструкторов. Независимо от того, в какое ведомство нас прочили, каждого из нас, хоть и не одновременно, отправляли в непродолжительный морской круиз, чтобы ознакомить с буднями военно–морского флота.
На мою долю выпало несколько подобных круизов. Обычно меня посылали испытывать новые суда непосредственно перед тем, как их примет заказчик, и сразу после приемки. Я наслаждался романтикой таких круизов: ветер в лицо, быстрый ход корабля, ощущение могущества от того, что мощные двигатели влекут меня вперед, а я над ними хозяин, перепады настроений моря — от мерцающей ряби в ясную погоду, под голубым безоблачным небом, до тайн и опасностей тумана, свирепо вздымающихся валов шторма и свинцовых нависших туч, из–под которых пробиваются последние лучи заходящего солнца.
Помимо развлекательных впечатлений, я воспринял много такого, что мне впоследствии пригодилось. Осмыслил военно–морскую дисциплину — где надо, жесткую и в то же время гибкую в соответствии с переменчивыми требованиями моря. «Отныне, — думал я, — имея дело с военными моряками, я буду понимать и даже в какой–то мере разделять их чувства».
Постепенно, как кое–кто и предвидел, нас втянуло в войну. С тех пор мы удвоили свои усилия в кораблестроении, обслуживали зарубежные и отечественные рынки; особенно много шло заказов из военно–морского департамента. Жили мы в обстановке неослабного напряжения, решали текущие задачи день за днем, по мере того как их перед нами ставили, и очень мало задумывались над общей картиной войны, тем более что непосредственного касательства к нашей работе она не имела.
Для многих текущей задачей были сражения в вооруженных силах или, на худой конец, подготовка к таким сражениям. Стих активного участия в конфликте наций нашел и на мисс Олбрайт: молодых людей в штатском она патриотично хватала за пуговицы и спрашивала, отчего они не на фронте.
А нашим делом было строить корабли, не новые, не усовершенствованные модели, а просто стандартные суда, зато их можно было в какие–то считанные недели спустить на воду, зато они могли принять на борт груз, доставить его в Европу и возместить ущерб, который непрерывно причиняли немецкие субмарины и миноносцы. То было не время понимать, а время работать, и мы работали под неумолчный грохот клепальных молотков.
Волей–неволей я приучился по целым дням не покидать своего кабинета, оборудованного рядом с верфью, никогда не переодеваться, есть за письменным столом (когда сторож принесет еду), поглощать бесчисленные чашки кофе, чтобы не заснуть, и дремать лишь урывками, если напряженность работы на минутку ослабевает, а кофе уже не действует.
