распространяющееся от него. Словно бы ты уже оказался в огненной геенне, без малейшей надежды на спасение души… Он спустился на своем громадном вороном на поляну, и осматривал ее, как мне показалось, с довольным видом. Потом махнул рукой, подзывая прочих охотников. Из их толпы выехала пышноволосая дама, прекрасней, но и ужасней которой я не видел. Ее лицо словно само источало свет, так же, как и обнаженная грудь, и озаряло поляну, подобно второй луне. Но прекрасные черты выражали лишь непреклонную жестокость. В руке ее был лук, а на голове серебряный обруч с маленькими рожками. «Добрая охота, Ди! — трубным гласом возопил Денди. — Мы славно здесь прогулялись, полагаю, ночь сия принесет нам еще премного удовольствия!». Она же в ответ лишь рассмеялась.
Последние минуты Орион бессознательно сдерживал дыхание, и теперь никак не мог восстановить его. У него темнело перед глазами, в ушах стоял противный звон. Но разъедающую его раны повесть впитывал стоически.
— Я, как и прочие, осведомлен, что есть немало женщин, которые кричат при виде мыши, зато способны с ангельскою улыбкой отравить мужа. Но ныне я воочию видел не обыденную порочность дочери Евы, а само воплощение зла в образе богини. Когда я понял это, страх мой куда-то исчез, и я ощутил праведную ярость на этих нелюдей. Я поднял пистолет, колеблясь, в кого выпустить пулю, и почему-то выстрелил не в нее, а в Денди. Пуля ударила в плечо, я явственно видел это, но никакого видимого вреда ему не причинила. Сонмище бесов взвыло, а женщина мгновенно выхватила стрелу и натянула лук. Здесь какая-то сила уберегла меня, и я уповаю на то, что это Господь наш снизошел ко грешнику и не отдал его на глумление нечистой силе. Я кинулся в чащу, подобно испуганной лани, продирался сквозь кусты, не разбирая дороги, много раз падал, споткнувшись о корни деревьев. А сзади приближались гиканье и визг дьявольской охоты. Наконец, я упал, ударился головой обо что-то твердое, и милосердное забытье, от коего я очнулся лишь час назад, лишило меня всех чувств. Обнаружив, что занимается утро, а я лежу в неглубокой болотине, весь в грязи, но живой и невредимый, я отправился на эту поляну, в надежде найти здесь хоть кого-то живого. И встретил вас, сэр.
У Ориона не было мыслей, да и чувств, только огромная тугая боль. Он больше ни к чему не стремился, не собирался продолжать погоню, и в другую Ветвь тоже не хотел. Зато не против был, например, умереть. Или заснуть — навеки. Или сойти с ума. Или напиться. Последняя идея вызвала в нем вялый отклик. Юноша смотрел недоуменно, но Ориону было уже не до него. Наскоро попрощавшись, направился сквозь чащу в сторону дороги, бросив на ходу, что надо разыскать шерифа и сообщить ему о происшествии.
…Продленные во всем подобны людям. За исключением того, что они — Продленные. Организм их функционирует вполне по-человечески, однако способен выдержать в десятки тысяч раз большую нагрузку, чем у Кратких. Продленный может заразиться болезнью, подвергнуться лучевому поражению или принять смертельную дозу яда, но все последствия этого очень быстро сходят на нет. Иногда, впрочем, подобные свойства создают для них неудобства. Как в данном случае: Орион хотел получить интоксикацию этиловым спиртом, чтобы не помнить ни о чем — желание в его состоянии довольно извинительное. Однако сделать это было не просто: его организм от двух-трех литров алкоголя имел столь же несерьезное опьянение, как если бы он принял лишь рюмку. Но ему было все равно, рано или поздно он доведет себя до амнезии, сколько бы на это не понадобилось времени — год, три, десять. Он же никуда больше не спешил.
С того момента воспоминания его становились отрывочны и размыты. Выйдя на проселочную дорогу и ориентируясь по церковному шпилю, добрел до маленькой деревушки и безошибочно нашел кабачок с многообещающей надписью над входом: «Пьяный за пенс, смертельно пьяный за два, свежая солома — бесплатно». Без улыбки взглянув на эту антисоциальный слоган, вошел внутрь, сел за длинный грязный стол, подальше от компании тепленьких уже путников и местных забулдыг, и бросил подбежавшей замарашке-служанке:
— Джина.
То было время, когда в головах и желудках подданных королевства царила можжевеловка. Напиток, рожденный как лекарственная настойка, поглощался миллионами литров. Варварски подслащенный сахаром джин пили все — аристократы при дворе, пираты в дальних морях, крестьяне в глухих деревушках, городские бездельники и блестящие литераторы. А еще женщины и дети. Плохой джин стоил дешевле хорошего пива и валил народ наповал. И хотя недавно были приняты строгие законы против этого вида пьянства, оно расцветало и благоухало тяжким ароматом.
Орион равнодушно окунулся в этот вонючий омут. Он прошел путь до столицы, не миновав, похоже, ни одной, самой захудалой, таверны. И в каждой выпивал по несколько литров, оставляя посетителей пялиться друг на друга в безмолвном изумлении. Перед тем, как опрокинуть последний стакан, он завел правило мрачно повторять, ни к кому не обращаясь: «Вот доберусь до столицы, и, коли будет на то благословение Божие, думаю я напиться пьян», — от чего публика вовсе впадала в ступор. Он никогда не платил за выпитое, да ему и нечем было, а добывать деньги способами, принятыми у Продленных, не утруждался. Это было лишнее — короткого взгляда на хозяина доставало, чтобы тот забывал об оплате. Обычно члены Ордена не любят афишировать таким образом свое пребывание в Ветви, ибо магическое воздействие всегда оставляет заметные следы. Но Ориону было глубоко наплевать, найдет ли его кто из собратьев.
Он брел по прослелочным дорогам в развевающихся лохмотьях, размеренно, но быстро переставляя ноги, уставив мутный взгляд вдаль. Встречные шарахались, когда их настигал исходящий от него смрад — телесный и душевный. То было дыхание смерти. Однажды под вечер, на глухом отрезке дороги, восемь- десять еще более удручающих оборванцев преградили ему путь. Бог весть, что они хотели — завалявшуюся медную монетку, остатки водки в бутылке… Может, просто пришла им охота потешить свою унылую лютость убийством беззащитного. Склабясь, поджидали, поигрывая узловатыми дубинками и ножами. Но ухмылки мгновенно опали, когда убогий пьянчуга, словно не видя их, не останавливаясь, но и не прибавляя скорости, каким-то чудесным образом очутился рядом. Дальше все пошло так быстро и страшно, что немногие оставшиеся в живых, в пьяном рассказе приятелю доходя до этого места, спотыкались и замолкали, расширенными от ужаса зрачками вперившись в прошлое.
Руки и ноги несостоявшейся жертвы мелькали, наподобии мельничных крыльев, и каждый выпад находил цель. Расколотый череп, пробитая грудина, вырванный кадык, снесенная ребром ладони голова… Дорожная пыль обильно увлажнялась, становясь багрово-черной грязью. Больше всего бандитов потрясло его лицо, на котором не отражалось ни-че-го. Оно словно бы парило в центре безумного вихря наносимых ударов, превращавших противников в крошево. Ни один мастер боя из Кратких не мог совершить такого. Орион утратил все могучие тормоза, обычно в подобных случаях сдерживающие силу Продленного. Когда его рука, без видимого усилия, проникла предводителю в живот и тут же вынырнула оттуда, сжимая исходящую паром печень, оставшиеся лиходеи с воем кинулись врассыпную. Какое-то время эхо разносило по лесу исполненные ужаса вопли: «Гог! Гог и Магог на нас!». Он не преследовал бандитов: остановившись, с легким недоумением поглядел на окровавленный ком в руке, уронил его на землю и, не бросив взгляда на изуродованных мертвецов и стонущих умирающих, тем же механическим шагом двинулся дальше. За все время инцидента не издал ни единого звука.
Он добрался до столицы и годами ошивался по этому странному городу, знаменитому отвратительной погодой, а также дурным смешением роскоши и вульгарности, изысканности и нищеты. Городу низковатому, узковатому и компактному, над которым довлела, утвердившись на холме, громада нового собора в честь апостола Пола, недавно отстроенного после великого пожара, уничтожившего и древний храм, и, практически, весь остальной город.
Но Ориону не было дела до истории и современности. Он просиживая стулья в кабачках и ресторациях, и, собственно, ничего больше не делал. Ночевал, где придется — на пустырях, в заброшенных домах, на пригородных огородах, а то и в лесу. Внешний вид его нисколько не беспокоил, иногда, правда, на него находил стих посетить какое-нибудь приличное заведение, тогда шел в турецкие бани и к портному, приводя себя в порядок все тем же способом безналичного расчета. Почти ничего не ел, но, поскольку не мог умереть от голода, тоже не обращал на это внимание.
Иногда бывал на представлении в одном из знаменитых театров, где пустыми глазами глядел на игру актеров, имена которых известны по всему Древу. Лицо его оставалось равнодушным, просидев до конца представления, мерными шагами направлялся в ближайший питейный клуб. Видели его и в парках увеселений, и среди азартных зрителей собачьих и петушиных боев, или публичных казней. Но он всегда оставался холоден и молчалив, не заводил никаких знакомств, а те, кто пытался с ним сблизиться,
