Кому любовь, кому новые таможенные тарифы на пиво и крепкие импортные алкогольные напитки. Радуются толстосумы: им одним теперь достанется «Абсолют Кюрант», синяя «Смирновка», пиво «Туборг». Горюет Лева – отставной мичман Балтийского флота. Списанный на берег, в последнее нелегкое время знал он одно утешение – запивал горькую «Столичную» сладким «Чайковским». Как же, говорит, останусь без сладкой? К тому же еще одна напасть у Льва: не ест сука Сара корм «Альфа-дог», предпочитает котячий «Кити-кэт». Мир сошел с ума, сокрушается моряк. Прав он на сто процентов. Родина и со мной эксперимент предприняла: раз ты, говорит, такой лихой, погуляй на чужбине, выкажи дурь свою хваленую где-нибудь на другом участке, на неподведомственной территории. Я ее за это не корю: намучилась она со мной, со всеми нами такими. И общую статистику мы ей портили, и двери в подъездах с петель снимали, сколько одних только водосточных труб покалечили, пытаясь спасти от коррозии. Терпение лопнуло: в обмен на очередного Корвалана запустила меня в заморскую даль, а сама притаилась в надежде и тревоге: не опозорю ли?
Куда там! И не такие испытания выдюживали, не такие карнавалы протанцовывали в едином строю, только призы да награды доставались, про грамоты вообще молчу. Короче, холодным морозным московским утром обнаружил я себя в укромном уголке мира – стране Таиланд, городе Бангкок. Прекрасный народ встретил меня, страна оказалась с большими традициями, король вообще душка: любитель фото, отец народу, брат родной солдатам. Казалось бы, лежи в теплом климате у какого-нибудь бассейна, наслаждайся потреблением натуральных соков. Да нельзя мне – помню миссию свою, знаю, что ждут от меня непредсказуемости президента, необъяснимости души, резких звуков и широких жестов. Ну выпил до дна мини-бар в гостинице, ну напоил непьющих коридорных до состояния, близкого к знакомым российским стандартам. Ну получил пару восхищенных тайских взглядов в обмен на залповое распитие «Чивас Виски», облокотясь на стойку рецептуры, – чувствую, мелко. А полночь близится, спешить надо.
Первый попавшийся «тук-тук» примчал на улицу, вымощенную специально для американских маринеров, с крепкими солдатскими радостями, с простыми вывесками, неприхотливыми прохожими. Бросился в глаза спектр развлечений: турецкие бани, герл-бары, шоу и кинотеатры. Другой бы растерялся, я же прямиком в «Гоу-гоу», где сосредоточены сразу все виды отдыха, кроме бани. Поначалу не за того приняли: думали французишка скупой к ним ввалился, немчурка, думали, без фантазии прибыл. Стали выпивку подсовывать, женщину девчачьего возраста стремились на колени усадить. Джины с висками я, положим, выпил, девочку усадил рядом, велел вести себя хорошо, купил мороженого с шоколадкой, сам на шоу поглядываю.
В неразберихе сексуального шоу выделил артистку, нежным своим половым органом открывавшую «Пепси» и тем же местом игравшую на дудке. Воспользовавшись правом почетного к тому времени посетителя (исходя из выпитых коктейлей), пригласил обладательницу уникального таланта за столик. Что же ты дар, талант свой по мелочам расходуешь, молодость в сомнительных кабаре гробишь? Не пора ли на Бродвей замахнуться, в «Мулен Руж» двинуть? Объяснил ей в двух словах суть предназначения творческой личности, обозначил ловушки, подстерегающие любой талант на тернистом пути к вершине. Вроде поняла, хотя пожаловалась, показывая пальцем на высокую свою коллегу, что мешает та творческому росту, бьет и заставляет вступать в противоестественную любовную связь. Разговор клеился. Не забывая о миссионерской задаче, впрочем, как и об очередной порции джин-тоника, стал рассказывать я девушкам про их неправильную, но небезнадежную еще жизнь. Предлагал уйти из шоу-бизнеса, поехать к нам, в Москву, найти себе дело по душе и по телу. Рисовал шариковой ручкой, какой у нас выпадает снег, писал названия жигулевского пива и портвейна «Адабашлы», пересказывал содержание московских телепередач. Кажется, заинтересовал девчонок: сгрудились вокруг меня, лопочут слова благодарности за открытие в нужный момент глаз. И уж вижу, хозяйка бара благодарит и дочка улыбается как-то особенно, по-нашему, по-русски...
Вышел я из бара предпоследним – последней дверь запирала хозяйка. Ну что, все поняли?— поинтересовался у своих подопечных. Ответа не слышал, потому что мчал меня уже «тук-тук» в отель – организму требовалась передышка, осмысление увиденного. Да и просто иногда нужно побыть одному в чужой стране, среди незнакомых нравов, пересчитать оставшиеся после экскурсий средства. В такие минуты обычно вспоминаешь оставленные пенаты и апартаменты, раздуваешь ноздри в надежде уловить дым Отечества – нет, только сладковатый запах креветок гриль, шашлыков из парной свинины, аромат местных духов.
Смотрю на таек – вижу девчонок с Патриарших, пью «Ред Лейбл» – морщусь, как от «Московской», выискиваю на шведском столе кусочек черного хлеба. И хочу прикоснуться уже щекой к равнодушной Отчизне: звоню в «Аэрофлот», меняю рейс, со свистом пролетаю над Сиамским заливом и благодарно вдыхаю свежую атмосферу Шереметьева, естественно, два: там на антресолях бармен Костя привычно составит «Кровавую Мэри» и понятливо улыбнется. Отныне гулять будем только здесь!
Глава 10. ПРИТЯЖЕНИЕ ТВЕРДОГО НЕБА
Я гуляю по Москве, шатаюсь по бульварам. Впитываю колокольный звон и дождь, заглядываю в окна: что варят, что смотрят, о чем спорят в редкие минуты отдыха. Ступив за порог дома, я становлюсь бездомным, все мысли о том, где отыскать укромный уголок, собрать аудиторию – поделиться проблемами и подставить голову, чтобы погладили.
Что из того, если примощусь у знакомой стойки и закажу золотую текилу. Печальный Вергилий, приучивший на мексиканский манер к коварному напитку, выставит привычно горку соли, ломоть лимона, помелет перец. Дальше —как учили: устье тыльной стороны ладони, междуречье большого и указательного пальцев протирается лимонным соком, сыплется щедро соль, перец. Вздохнуть (не выдохнуть), глядя на созревшую рюмку текилы, и щедро лизнуть руку, прищуриться. Все готово. И влить в себя синхронным движением головы и руки кактусовый нектар. Затем все смешается, даст эффект, но уже без участия центральной нервной системы. За стойкой теперь уютно, теперь захмелевший мозг требует следующей порции, а ты сам в раздумье. Та ли это стойка, за которой тебе все рады, тот ли мексиканский эквивалент, за который следует положить здоровье и остатки здравого смысла? Жизнь сузилась до скромного мегаполиса: до жалкой подворотни, до тупикового переулка, до иссохших Патриарших. Почему наши люди так открыты? Они бездомны и строят жилище, закладывают фундамент в месте любой остановки: в чипке на станции «Пл. 44 км», на Тушинском аэродроме, в полуголой квартире некогда зажиточного художника, который продал картины, разобрал по досточкам любовно построенный подиум в спальне и на вырученные деньги запил. Он пил так долго и так сладко, что пропустил две эпохи, не заметил, как менялись его семьи, сыновья уходили в школу, где женились на его же дочерях. Он так долго не выходил из дому, что двигался по вымершей квартире с закрытыми глазами – внутренний мир, полный красок, сочных звуков и непродажных собеседников, позволял Титанику мирно покоиться на дне. Он участвовал в разговоре как бы извиняясь, что не может принять в нем участия. Утробные звуки его голоса выдавали медиума, взявшего на себя заботу о теле живописца. Но мы дружили.
Я приходил с четырьмя бутылками «Привета» (три для него, одну для себя), садился за стол и пересказывал свежие шутки премьер-министра, международную обстановку, данные социологических опросов. Он интересовался Солженицыным, просил почитать вслух главы «Ракового корпуса», путал Солженицына с Доктором Живаго и искренне жалел, что не может выйти на улицу – артист соскучился по милиционерам.
Господи, где эта грань, за которую нужно перешагнуть. Где предел, за которым нет прощения, – только пожизненная каторга, где порог, ниже которого не ступала нога человека? Уже хочется побывать на этой запретной территории. Там должен быть пляж с бесцветным песком температуры мертвого человеческого тела; там должно быть небо – венозно набухшее небо, с которого никогда не льет дождь. Там надо лежать
