глобус из папье-маше, но они ленивы, работают ни шатко, ни валко, хотя деньги за эту работу очень нужны обоим. В конце концов дело сделано, глобус получился замечательный, на нем видны все моря и рельефные изображения гор. Но когда работа закончена, парочка замечает, что глобус не проходит в двери комнаты, о чем они даже не подумали. Он слишком велик. Чтобы вытащить его наружу, они вынуждены протискивать его, пинать ногами, в результате он испорчен, смят, работа, которую они делали в течение многих недель, пошла прахом.
Мы сидели на балконе кухни перед двумя стаканами с ледяной водой, на тебе надето только парео[Парео, или саронг — большой кусок ткани, который носят вместе с купальником как юбку, платье или шаль.
] в серую и красную полоску, и у тебя задрожали руки, когда ты сказал мне тихо: не бросай меня. Я улыбнулась и попыталась сменить тему: на полу стояла миска с сухим кормом для кота, и я спросила тебя: ты покормишь кота или мне сделать это, ты не забыл, что его надо кормить? Но ты не был настроен говорить о чем-либо постороннем. Останься здесь, настаивал ты, я прошу тебя об этой милости, останься, не бросай меня одного. Теперь затрясло меня, но я дрожала от раздражения. Я поеду на пару дней к морю, сказала я, здесь уже за сорок, а у меня всего два свободных дня, и я должна навестить свою мать, если хочешь поехали вместе. На этот раз разозлился ты и тебя затрясло так сильно, что я вынуждена была пообещать: ну не знаю, посмотрим.
Ты утащил меня в постель и трахал меня, не целуя, не лаская, и никто из нас двоих на самом деле не желал этого в тот момент. Была какая-то слепая ярость в наших телодвижениях, в моих широко раскрытых глазах, отражавшихся в твоих, в безразличии моего тела, отвечавшего движениям твоего без малейшей страсти. Опрокинутая на кровать, залитая каплями пота, которые струились у тебя по груди и лбу и стекали на моё тело одна за другой, под визг трамвайных колёс, снующих туда и сюда под самыми окнами, я испытывала одно лишь отвращение. Мысленно я перенеслась во времени и представила себе ровную голубую поверхность моря, открывающуюся мне навстречу, шаг за шагом, и себя, погружающуюся в его манящую прохладу.
Когда, наконец, я уехала, я подумала, что наша любовь, как всякая любовь, — точное подобие глобуса из того фильма: слишком велика, чтобы пройти сквозь дверной проем и существовать в мире обыденности. И слишком абсурдна, чтобы демонстрировать её чужим взглядам.
Сегодня в полдень я обошла Пантеон по всему периметру, медленно, маленькими шагами. И пока шла, я размышляла о закольцованной экспрессии, заложенной в его план, безукоризненной, неизменной, без конца и без начала, тождественной ходу времени, смене сезонов, вращению космического небосвода и годичному зодиакальному циклу. Я подняла голову и опять оглядела купол, этот символ небесной сферы, аллегорию Вселенной. Я остановила взгляд на светлом луче, падавшем сквозь отверстие, и мне вспомнилась старинная легенда, согласно которой ров, окружающий храм, был вырыт самим Дьяволом. История такова: один волшебник по имени Байалардо заключил с Сатаной сделку, по условиям которой получил от Сатаны Книгу Верховного Руководства, секретный учебник по искусству колдовства, в обмен на собственную душу. Однако после, пожалев об этой сделке, он с помощью знания, почерпнутого из Книги, совершил паломничество в Иерусалим, а затем вернулся в Рим. И когда он появился у Пантеона, Сатана уже ждал там, чтобы потребовать его душу, как было договорено между ними. Волшебник вовсе не собирался её отдавать и, зная о слабости Дьявола к грецким орехам, протянул тому несколько ядер. Сатана отвлёкся, и маг успел укрыться в храме, где принялся истово молиться, искренне раскаиваясь в содеянном. Дьявол, рассвирепев из-за того, что его так глупо провели, в бешенстве принялся носиться вокруг храма, выбив копытами глубокую канаву. И Oculus, отверстие в центре купола, как гласит легенда, тоже был сотворён чертями. Семь чертей, по числу семи языческих божеств, от которых они произошли, проживали в запертом храме. Когда католические прелаты вошли в Пантеон для церемонии его освещения в честь Святой Матери Всех Мучеников, черти забегали по кругу как угорелые в поисках выхода, они носились до тех пор, пока самому здоровому из них не удалось ударами рогов выбить украшение в виде позолоченной виноградной грозди, закрывавшее отверстие, через него они все вырвались, вытекли, словно ядовитый газ.
Может, и мы делаем то же самое: бегаем по кругу, как сумасшедшие, и выбиваем канаву вокруг Храма. Сейчас мы в храме, точно в его центре, и в то же время мы снаружи, желаем остаться и одновременно желаем сбежать, по возможности, как можно дальше. У Альберто Джакометти есть другая скульптура, названная
В то время, когда я пыталась заснуть, свернувшись клубком на твоей стороне кровати, я услышала звук, доносившийся из соседнего номера. Неожиданный женский голос в ночи. Было около двух часов. Ночь изобиловала звуками лифта, позвякивающего на этажах, непрерывным жужжанием электрогенератора, порывами сильного дождя и ветра за окном, сухим шелестом накрахмаленной простыни. Среди этих привычных звуков возник другой, все более явственный и звонкий. Ритмичный стон, становящийся все более интенсивным, в сопровождении непрекращающегося скрипа. Я зажмурила веки как можно крепче и ещё сильнее сжалась в клубок под простыней. Потом я открыла газа, вытянула ноги и руки в стороны, заняв своим телом все пространство кровати. Я столько раз была по другую сторону этой стены и каждый раз спрашивала себя, а вдруг кто-то сможет услыхать, не стоит ли кто-то, замерев, в темноте, и слушает. Кажется, я задремала, но внезапно вновь пробудилась. Женщина за стеной почти кричала. Моя рука быстро скользнула под простыню. Все произошло очень быстро. Бурный спурт случился синхронно с теми двумя, там, по другую сторону стены. И так же синхронно, я полагаю, мы заснули в наступившей покойной тишине нашего временного жилища, который похож на все, что угодно, кроме настоящего дома. Даже дождь прекратился.
В первую нашу встречу мы гуляли с тобой. Почти два часа. Кажется, ни разу не взглянув друг другу в глаза, а напротив, не отводя глаз от города, твоего города, для меня абсолютно нового и необъяснимо уютного. Мы едва соприкасались рукавами тёплых курток — было очень холодно, я сейчас уже не помню толком, что было надето на мне в тот день, и как был одет ты, помню, что мы защищались от холода слоями шерсти, пуха, носками и шарфами. В тот первый день ты сказал мне, я забыла, с чего начался разговор, может быть, ты рассказывал о своём разводе, о муке угасшей любви, о ненависти, мелочной мести и гневе: теперь я хочу нормальной истории. А я разглядывала здания, стоящие вдоль улицы, на которую мы свернули — это был широкий проспект с множеством магазинов и гуляющей толпой, в основном, молодые пары, которые толкали перед собой детские коляски и тащили за собой на поводках раскормленных собак. Я сунула руки в карманы и глубоко вздохнула, а я, ответила я тебе, я напротив, сейчас я хочу быть свободной.
С первого момента мы говорили друг другу правду. И таким образом с самого начала нашей истории выявилась несовместимость наших позиций. Начало уже содержало зародыш конца, начало исхода. Может быть, мы поняли это сразу, мгновенно, тем днём, там, на людной улице, или же сделали вид, что не поняли, и спрятали тревожный отблеск будущего в дальний угол нашего сознания, потому что в тот момент нам было не до этого. Конечно же, все то время, что длилась наша история, мы то и дело возвращались к этой теме, и каждый старался утвердить собственную истину, несовместимую с истиной другого.
Если ты способен видеть, то в состоянии прочитать и понять все, что заложено в начале.
