в твоём доме, что ем, сидя за этим столом, что я приветлива и любезна. Ты сжал мою руку, лежавшую на столе, у всех на глазах, и твоя мать посмотрела на нас. По правде говоря, больше она смотрела на меня.
Ты показал мне комнату, где ты жил ребёнком. Из её окон виднелись цементные кубы домов с садиками, памятники, тонущие в траве, собаки, параболические антенны на крышах, герань, занавески. Я почувствовала, как у меня перехватило дыхание, и я подошла к тебе, чтобы ободрить тебя и успокоиться самой: в таком месте мы не будем жить, ни ты, ни я, это не та жизнь, что предназначена нам двоим. С её медленным ежедневным умиранием, минута за минутой.
Когда мы собрались уезжать, твоя мать вышла попрощаться с нами. Ещё раз я пожала её сухую, твёрдую руку. И посмотрела ей в глаза. До скорого свидания, сказала я ей. Повисла пауза, показавшаяся мне вечностью. Будем надеяться, ответила она, наконец, не отрывая своего взгляда от моего. У меня мороз пробежал по коже. Мне страшно захотелось сбежать, убежать и спрятаться где-нибудь подальше отсюда, исчезнуть навсегда. Она произнесла свою реплику, чётко выговаривая слова, с застывшим взглядом. Нечто похожее на угрозу промелькнуло на мгновение в уголке её глаз и исчезло, вновь освободив место взгляду холодному и твёрдому, словно сверхпрочная стальная пластина.
В машине на обратном пути ты не проронил ни слова. Ты был мрачен. Я отвернулась и стала смотреть на убегающий за окном пейзаж. Дороги, сараи, поля, тоскливый вид, от одного взгляда на который душа и лёгкие наполнялись пылью и свинцом.
В присутствии родителей, и прежде всего матерей, мы всегда чувствуем себя детьми, даже если нам уже сорок. Из тёмных углов памяти внезапно выплывают на свет осколки, которые режут нам душу. Воспоминания о каких-то ужасах, наказаниях, страх, что нас перестанут любить, что нас покинут. Страх быть не такими, кого они любили бы. Возвращается все, и взрываются внутри нас рассеянные там и сям маленькие мины замедленного действия.
Я почувствовала жалость к тебе. Жалость к тому ребёнку, что был заперт в ограде плешивого палисадника три на три, с категорическим запретом выходить за калитку, к тому ребёнку с трехколесным велосипедом со старой черно-белой фотографии, которую ты мне подарил и которую я до сих пор храню. Этот ребёнок не умеет улыбаться. У этого ребёнка суровое выражение лица уже в четыре года: он сын своей матери.
Кто знает, может, в тот день ты уловил тень разочарования в материнском взгляде. Или я разочаровала тебя, тем, что не смогла быть достаточно блистательной и убедительной в роли совершённой невесты после стольких презентаций несовершенных, тем, что мне не удались ни тон, ни жестикуляция, что опоздала поблагодарить, когда мне передавали очередное блюдо, или вовремя рассмеяться. А может, все не так, может, не я была причиной той внезапной мрачности, которая захватила и увела тебя далеко от нас обоих, из кабины этой старенькой машины, что медленно возвращалась по безлюдной равнине, разделявшей городок твоего рождения и город, в котором ты живёшь. Может быть, ты остался один на один с понятной мне проблемой: каждый раз, когда возвращаешься в родительский дом, он поджидает тебя там, этот призрак прошлого, похожий на нас, но совсем юных, и он овладевает нами, переполняет нас, говорит собственным голосом, который нам больше не принадлежит, и лишает нас любой возможности сопротивляться. Наш внутренний голос кричит: уходи прочь, оставь меня в покое, ТЫ не Я. Но он, этот фантом нашего прошлого, обитающий в тёмных закоулках наших комнатёнок в родительском доме, том самом, который мы когда-то называли
Когда мы приехали в твой дом, тот, что ты звал
Я только что вышла из ванны, в которой лежала долго, горят свечи, опадает пена с запахом мускуса. Когда я опускалась в воду, я рассматривала своё тело, колени, бедра, лодыжки. Я откинула голову и позволила воде залиться мне в уши, в нос и рот. Перед освещённым трюмо этой абсолютно белой ванной комнаты я сделала идеальный макияж: корректор тональный крем пудра жидкие румяна тени тёмные на нижние веки светлые на верхние чёрный карандаш на внутренний угол глаз тушь для ресниц карандаш для губ ярко красного цвета губная помада самая яркая что у меня есть.
Этим вечером я — в красном с чёрным, чётко нарисованные брови, сияющие глаза. Потекли слезы. Вода с песком — смесь, которая пробуровливает веки.
Плачущая женщина в зеркале — это я. И в то же время не я. В зеркале совсем другая женщина.
Но кто она?
И для кого она так сильно старалась?
Здесь же никого нет.
Никого нет в этой комнате, в этой гостинице, в этом городе, никого во всем мире. Кто может видеть эту женщину, которая ждёт мужчину, который никогда больше не придёт.
Я налила белого вина себе в бокал, зажгла сигарету, ещё раз бросила взгляд на свои лодыжки, чуть склонившись с высоты своих чёрных туфель на шпильках, покачалась перед зеркалом, вперёд и назад, осмотрела себя со всех сторон, изгиб бёдер, плоский живот, полную грудь, шею с ритмично бьющейся голубой веной.
Если только ты не подглядывал через замочную скважину, ты никогда не видел женщину одну в ванной комнате, никогда не мог наблюдать это бесчисленное множество совершаемых ею всегда одинаковых последовательных действий, жестов, наполненных надеждой и ожиданиями, манеры, с какой она обрызгивает духами основание шеи, запястья, спину между лопатками. Ты ничего не знаешь о той прочной и непрозрачной сфере, формирующейся вокруг женщины, которая готовит себя для мужчины, и которая отделяет её от всего остального, даже от себя самой. Тебе ничего неизвестно о боли, её пронизывающей в тот момент, когда сфера лопается, оставляя один на один с зеркалом, которое возвращает ей отражение незнакомки, способной произвести впечатление на мужчину, ради которого она так старалась и который не придёт.
Когда ты впервые появился в моем доме, в руках у тебя была огромная дорожная сумка — кожаный баул темно-коричневого цвета. Увидев её, я спросила себя, интересно, что в ней может находиться, и на сколько дней твоего здесь пребывания заготовлено её содержимое, учитывая, что этого мы с тобой даже не обсуждали.
Видеть, как ты входишь в мой дом, было странно: в дом, где я жила с другим мужчиной, с каким распланировала комнаты, советовалась, как разместить мебель, в какой цвет покрасить стены, с кем проводила все времена года, заготавливала дрова на зиму, гуляла по парку, смотрела на снег, падающий с крыш и медленно покрывавший, пока они не исчезали из виду, бамбуковую изгородь и огромное футбольное поле по другую сторону дороги.
Появился ты, но и другая жизнь для меня никуда не делась.
Ты попросил меня освободить ящик шкафа, чтобы сложить туда свои вещи, я ответила тебе не сразу, меня охватило чувство раздражения, которое я попыталась обуздать: насколько ты можешь задержаться здесь, спросила я, старательно избегая слово «думаешь», отчего фраза получила бы иной смысл. Возможно, на неделю, ответил ты. Я молча освободила ящик, при этом у меня бешено прыгало сердце, словно теннисный мячик, скачущий между миндалинами. Я не знала, готова ли я к такому испытанию.
Дом — это не номер в отеле.
Вокруг тебя кругами осторожно шмыгали кошки. Они тебе не доверяли. И правда, все то время, как ты исчезал и появлялся в этом доме, они никогда тебя не любили, и подозреваю, это было взаимно. С животными надо обращаться как с животными, сказал ты мне в первый же вечер, когда мы сидели за столом, собираясь ужинать, а кошки, запрыгнув на скатерть, стали совать мордочки в тарелки. Я прогнала их. Я сделала это по одной-единственной причине: чтобы больше не слышать твой голос, полный брезгливости. Я помню, как подумала, что если у тебя такой тон по отношению к животным, тот прекрасно сможешь употребить его по отношению ко мне, а я этого не стерпела бы. Ни на секунду. Я с детства терпеть не могла людей, командующих другими.
Но скоро я забыла об этом. Для этого мне было достаточно смотреть на твой рот или на
