В Матсмай их повели под конвоем по берегу моря. Дорогой Василий Михайлович и его товарищи заметили, что там, где они проходили ночью, по следам их были поставлены тычки, а там, где они поднимались в горы, японцы их следы теряли, но позднее, на морском берегу, вновь находили. Это говорило о том, что японцы все время следили за ними.
Вели пленников целые сутки, при этом ночью перед каждым из беглецов шел человек с фонарем. А в наиболее подходящих для побега местах солдаты зажигали на шестах пуки соломы, освещая факелами местность на большое пространство.
На другой день, около полудня, неподалеку от Матсмая беглецов встретили Кумаджеро и Теске с отрядом императорских солдат. Кумаджеро был величественно-спокоен и имел такой вид, будто ничего не случилось. Теске же был очень взволнован и сердит, — видно, ему сильно попало за побег пленников. Он стал упрекать их в неблагодарности, хитрости, даже в жестокосердии к нему. Теске, и в конце концов заявил, что должен их обыскать. Обыскал, но ничего, конечно, не нашел.
И вот снова русские узники, связанные, грязные, оборвавшиеся в своих скитаниях, истощенные и вконец измученные, входили в тот самый Матсмай, из которого они ушли весенней ночью десять дней назад, полные надежды и сил.
Их привели прямо в губернаторский замок; причем при входе в ворота с них сняли шапки, чего никогда раньше не делали. Затем их ввели в зал, куда вскоре доставили и Мура с Алексеем, поставив их отдельно от беглецов.
Как обычно, стали собираться и занимать свои места губернаторские чиновники, даже и теперь делавшие вид, что они не замечают стоящих перед ними связанных веревками людей. Затем, приветствуемый низкими поклонами чиновников, вошел я сам буньиос Аррао-Тодзимано-ками. Он по- прежнему был весел и не показывал ни малейших признаков негодования или даже простого неудовольствия при виде беглецов, что немало удивило их самих.
Заняв свое место, Аррао-Тодзимано-ками, сохраняя свой обычный усиленно-ласковый вид, обратился к ним через Кумаджеро со следующим вопросом:
— Пусть капитан Хаварин скажет теперь, какие причины заставили его и его соотечественников тайно уйти из места их заключения.
— Прежде ответа, — начал Головнин, — я должен известить вас, что поступку сему я один виновен, принудив других, против их воли, со мною уйти, а приказания моего они опасались ослушаться. Потому я прошу лишить меня жизни, если то японскому правительству нужно, а товарищам моим не чинить никакого вреда.
На это буньиос отвечал с прежним ласковым видом:
— Ежели японцам нужно будет лишить вас жизни, то они сделают это и без вашей просьбы, капитан Хаварин, а ежели нет, то сколько бы вы ни просили, они все-таки вас не тронут. — Затем он повторил свой вопрос тихим, вкрадчивым голосом: — Зачем же капитан Хаварин ушел? Пусть он скажет.
— Затем, — отвечал Василий Михайлович, — что мы не видели ни малейших признаков к нашему освобождению.
Такой же вопрос буньиос задал по очереди всем беглецам. На это они отвечали, что ушли из заключения по приказанию своего капитана, так как не вправе были его ослушаться. Мур, громко засмеявшись, сказал:
— А почему же я не ушел? В Европе пленные никогда из заключения не уходят. — Вслед за этим он обратился к матросам со следующими словами: — Откроите всю правду, как перед богом! Не скрывайте ничего. Знайте, что я уже все рассказал японцам. Что надлежит до меня, то я выражал желание уйти вместе с вами лишь притворно. Я во всем положился на милость японского государя. Ежели он повелит отпустить меня в Европу, то я уеду, а ежели нет, то буду почитать себя довольным и в Японии.
Василий Михайлович и матросы посмотрели на Мура с нескрываемым презрением. Затем Головнин сказал гневно, почти не глядя на Мура:
— Советуя матросам все говорить, как перед богом, вы сами, однакож, мало думаете о боге. Стыдитесь, мичман Мур! Вы пока еще не лишены звания офицера императорского Российского военного флота.
Буньиос, все время не сводивший глаз со стоявших перед ним связанных беглецов, щурясь и словно прислушиваясь к своим собственным словам, снова обратился к Василию Михайловичу:
— Если бы вы были японцы и ушли из-под караула, то последствия были бы для вас весьма дурны. Но вы — иностранцы, не знающие наших законов. Однако я не могу ручаться, как ваш поступок будет принят правительством в Эддо.
На этом допрос окончился, и пленников повели к общей городской тюрьме, которая находилась довольно далеко от замка.
День разгулялся. Косые лучи заходящего солнца бросали от деревьев длинные тени. Стояла ласковая тишина. В садах с омытых дождем яблонь еще падали прозрачные капли воды. В воздухе плавал густой запах бальзамических тополей, что росли вдоль улицы. В такой вечер было особенно тягостно итти в тюрьму.
Но Василии Михайлович с твердостью и необыкновенной страстностью неожиданно обратился к Хлебникову:
— А знаете, Андрей Ильич, во мне все ж таки живет надежда, что в конце концов мы освободимся и возвратимся в Россию. Вот увидите!
На это Хлебников, вовсе не ощущавший в себе в эту минуту дара предвидении, вздохнув, ответил:
— Дай-то бог...
— Да, да! — горячо продолжал Василий Михайлович. — Верьте мне. Вы видите, как они мягко обошлись с нами. Не думайте, что это проистекает от их доброты. Они боятся нас. Не нас, конечно, семерых связанных веревками пленников, — они боятся силы Российской державы. Они верят, что в Охотске стоят наши корабли, что наша эскадра может притти и наказать их! Так пусть же, пусть дрожат и боятся! Мне сие доставляет радость!
И впервые за время бегства он улыбнулся.
Глава двадцатая
ПРЕДАТЕЛЬСТВО МУРА
Тюрьма, в которую теперь привели беглецов, представляла собою такой же самый сараи, обнесенный двойным частоколом, как и оксио. Только вместо двух клетушек здесь их было четыре. Тюремный надзиратель, он же и палач, Казиски развязал и самолично обыскал всех беглецов, заставив их раздеться до рубашки. Затем он запер Василия Михайловича в самую малую клетку, наиболее темную, а Хлебникова — в другую, находящуюся рядом, немного просторнее и светлее первой. В третьей клетке, рядом с Хлебниковым, помещался какой-то японец. А в четвертую, самую просторную, он посадил матросов.
Клетки стояли так близко одна от другой, что узники могли переговариваться между собой. Они этим воспользовались немедленно. Первым вступил в разговор сосед Хлебникова, японец. Он нашел нужным сообщить, что через несколько дней его выпустит, — Василий Михайлович и Хлебников уже немного говорили и достаточно понимали по-японски.
Разговорившись, японец угостил Хлебникова большим куском соленой рыбы, передав его через решетку клетки. Хлебников тотчас же поделился этим лакомством с Василием Михайловичем: оба после десятидневного голодания еще никак не могли наесться.
Снова наступила тюремная ночь. Какая это была тюремная ночь по счету, и сколько их предстояло еще впереди?
Эта мысль могла бы лишить сна и покоя всякого. Но русские узники были так измучены и истощены
