двух гимнияг при матсмайском губернаторе.

Бумагу надо было перевести на японский язык. Сильно волнуясь, одним нетерпеливым движением Головнин вскрыл пакет с черной сургучной печатью посредине, вынул оттуда большой лист бумаги. По мере того как его глаза пробегали по строкам казенного листа, лицо его светлело, легкая краска появилась на нем, улыбка тронула его полные губы и, как отсвет, отразилась на лицах матросов, наблюдавших за ним. — Все, слава богу, хорошо!

В своем письме Миницкий подробно и вразумительно объяснял гнмниягам, что нападение Хвостова на японское селение было самовольно, что русский государь к японцам всегда расположен и не желает наносить им никакого вреда.

Миницкий советовал японцам, не откладывая нимало, показать освобождением русских моряков и свое расположение к России и готовность к прекращению дружным образом неприятностей, последовавших от собственного недоразумения японских властей.

«Впрочем, — говорилось в заключение, — всякая со стороны японцев отсрочка может быть для их торговли и промысловых людей вредна, ибо жители приморских мест должны будут понести великое беспокойство от наших кораблей, буде японцы заставят нас по сему делу посещать их берега».

Хлебников, который в эти дни чувствовал полное просветление рассудка, прослушав письмо, сказал:

— Конец мне весьма нравится. Одного я не возьму в толк; чего добивались японцы от сего письменного отношения капитана Миницкого к матсмайским гимниягам. Неужто за этой черной сургучной печатью начальника Охотского порта желали они получить подтверждение на ту Курильскую гряду, что захватили у нас как плохо лежащую вещь?

— Видно, так, — сказал тихо, как бы про себя, матрос Михайла Шкаев. — А землица-то курильская наша!

Головнин только улыбнулся и молча передал бумагу японцам, которые приняли ее с поклоном и стали чрезвычайно хвалить содержание столь вразумительного письма начальника Охотского порта, уверяя Василия Михайловича, что самовольные поступки Хвостова теперь объяснены для японского правительства самым удовлетворительным образом. Потом они поздравили Головнина с близким освобождением.

Японцы ушли, и Василий Михайлович с облегчением вздохнул. Затем радостным взглядом обвел товарищей, которых тяжкие невзгоды объединили с ним, и сказал:

— Умно составил бумагу Миницкий... Думал ли он, сидя со мной и с Петром в наших корпусных классах, что его подпись когда-либо избавит нас от вечной неволи, а может быть, и от самой смерти? И думал ли Хвостов, мореходец отважный и отчаянный, тоже наш товарищ по корпусу, что когда-либо причинит нам такие страдания? Его уже нет в живых, но мы все — моряки, и пути наши сходятся в море. Живые или мертвые — мы все оставляем свои следы в его безграничной равнине.

Глава двадцать восьмая

ВСТРЕЧА ДРУЗЕЙ

День свидания с Рикордом! Неужели в самом деле так близок час настоящей свободы!

Все пленники жаждали быть участниками этого радостного события. Только Мур, который не выражал более признаков душевного расстройства, к немалому удивлению всех, даже японцев, не захотел видеться ни с кем из своих соотечественников. Из-за него и Хлебникову пришлось остаться дома, так как японцы боялись оставить Мура одного. Бедный штурман чуть не плакал.

Рано утром, когда над водой еще курился легкий туман и солнце еще только начало освещать крыши домов, Кумаджеро явился к Василию Михайловичу с его треугольной шляпой в руках, а Теске — с его саблей и вручив ему эти знаки офицерского достоинства, поздравили его с предстоящим свиданием.

Дрожащей от волнения, но по-прежнему крепкой, способной владеть оружием рукой Головнин принял от него свою саблю и потребовал, чтобы японцы возвратили ему и мундир. Но японцы стали просить его, чтобы он оделся в подаренный ему буньиосом шелковый костюм, говоря, что иначе японский сановник будет обижен.

Так как Хакодате был не Петербург и плац-адъютантов здесь не было, да притом же не хотелось на прощанье ссориться с губернатором, Василий Михайлович согласился облачиться в японский костюм, хотя его треуголка с плюмажем вовсе не соответствовала шелковой японской кофте.

— Об одном я только сожалею, — в шутку сказал он Теске: — что перед походом в Хакодате сбрил запущенную в плену бороду, а то совсем был бы похож на корсара.

Место первой встречи с Рикордом было назначено в зале таможенного суда, находившегося на самом берегу моря. Около полудня Василия Михайловича привели туда. Дом был окружен многочисленным войском, которое на этот раз было одето не в халаты, а в шаровары и кофты из шелка и бархата, богато расшитые золотом и серебром, напоминавшие своим покроем дамские мантильи.

— Я думал, что буду здесь наряднее всех, а меж тем каждый ваш солдат одет куда роскошнее меня, — сказал Головнин.

— Такое платье стоит очень дорого, — пояснил Теске — Оно принадлежит государству, всегда хранится в казенных магазинах и выдается солдатам лишь в торжественных случаях. Пусть иностранцы видят, что мы вовсе не бедны.

Дом, в который ввели Василия Михайловича, по своей отделке был подстать солдатским нарядам. Потолок и раздвижные стены просторного зала были расписаны с неменьшим искусством и роскошью, чем зал в матсмайском замке.

Японские чиновники, сопровождавшие Головнина, уселись, по своему обыкновению, на пятки, вдоль стен, а ему подали европейский стул, и Василий Михайлович с великим волнением стал ожидать своего друга.

Рикорд был доставлен на берег в губернаторской шлюпке. Над ней развевалось три флага: русский, японский и большой белый перемирный флаг. При Рикорде состояли: офицер Савельев из камчатского гарнизона, переводчик-японец, почему-то носивший русскую фамилию — Киселев, и небольшой отряд матросов, расположившийся после высадки перед зданием суда.

Рикорд стремительно поднялся по ступеням и вошел в услужливо распахнутую перед ним дверь зала, но на пороге остановился на мгновенье, изумленный причудливой росписью стен, и, решив, что попал не туда, куда следовало, стал осматриваться.

Но тут какой-то человек в странной японской одежде, но в треуголке и с русской саблей на боку бросился к нему навстречу. Рикорд отступил на шаг и вдруг узнал в этом столь странно наряженном человеке своего старого друга, лицо которого осунулось и постарело. Он заключил его в объятия, в изумлении и радости воскликнул:

— Василий Михайлович! Ты ли это?

— Я, я! — радостно отвечал тот. — Не узнал? Наконец-то!

И они долго стояли, обнявшись и держась за руки, как дети, и нежно смотрели друг на друга, — эти мужественные моряки, глядевшие не один раз смерти в глаза.

Они еще не верили, что наступила, наконец, минута их встречи, что два года страданий для одного, душевных треволнений для другого уже отошли в прошлое.

Японцы поспешили предложить стул и Рикорду, а Теске, улыбаясь, сказал ему по-русски:

— Можете говорить столько часов, сколько запожелаете. Японцы отошли в конец зала, подчеркивая тем, что не хотят ни подслушивать, ни мешать друзьям беседовать по душам.

А те сидели один против другого, по-прежнему держась за руки, и Рикорд говорил:

— Наконец-то я вижу тебя, любезнейший друг мой Василий Михайлович! Какая награда за прошедшие терзания!

Головнин же засыпал его нетерпеливыми вопросами, на которые тот не успевал отвечать.

— Как! Что? — возбужденно восклицал он, поминутно прерывая Рикорда. — Значит, неприятеля уже

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату