дальнейшее, что будет у него тут, в конечном итоге принесет ему только радость: большую и ясную радость, несмотря ни на что...
Стоит вот теперь у окна, смотрит в черноту ночи и огни города, а памятью, зрением — там, в том солнечном ярком утре, на той бесконечной прямой дороге, в той черной прекрасной степи под голубым майским небом, уже и распаханной и засеянной до него. И все двадцать лет помнится то утро на целине так вот ярко ему; уже даже больше, чем двадцать...
...А как он попался тогда на эту самую степную удочку — как подшутил и с ним этот самый степной мираж!
Идет, и только что до самого горизонта была черная пахота — и вдруг там огромное блестящее озеро, и дорога идет прямо в воду. И он останавливается и не знает, с какой же стороны будет теперь обходить его: в совхозе, рассказывая дорогу, об озере ему ни слова не говорили.
А там, прямо по воде, движется что-то черное, и он стоит и гадает, что же это может быть. Похоже на обычную конную подводу, но так причудливы, так зыбки и изменчивы очертания...
И только тут дошло до него, что все это необозримое озеро впереди — мираж, обычный степной мираж. И он опять останавливается и стоит, дивится и любуется им. И поджидает того, из «воды».
Две гнедые лошади, повозка, на ней возница. Они уже выехали из «озера» и теперь быстро приближаются к нему. Дорога хорошая, накатанная, ночной дождь почти не испортил ее, лошади — видно — бегут легко, быстро. А возница, кто его там, — поет. Многие километры такой вот езды по степи — бог ты мой, что найдешь лучше, чем не жизнь!..
Все ближе и ближе они друг к другу, все ближе и ближе.
Возница уже не поет. И конечно же, с любопытством смотрит на встречного: чемодан, плащ на руке — явно приезжий. Куда ж он пешком по степи? И к кому?..
Возница — то ли казах, то ли татарин, лет тридцати. «Хабар бар?!» — надо бы поприветствовать хозяина степи пешему, как это и делается во все века тут между своими: «Новости есть?!» И возница, приятно удивленный, наверное бы ответил: «Бар!» — «Есть!» Но он тогда еще не знал этого степного приветствия, и «Черного Араба» Пришвина тоже еще не читал.
— Здравствуйте, — приветствует он возницу на своем русском, подождав, когда тот остановит подводу.
— Здорово, — на чисто же русском отвечает хозяин степи, показывая белые зубы. Он смуглолицый, глаза черные, в черной спецовке и в черной же кепке, в руке черный ременный кнут.
— Не скажете, где тут Вторая бригада?
— А прямо по дороге. Скоро увидишь. А еще через четыре километра Третья будет.
— Нет, мне во Вторую.
— Тогда первая отсюда. Километра три еще.
— Спасибо.
И некоторое время они стоят и молчат.
— А ты к кому там? — спрашивает-таки возница.
— Работать, — охотно говорит о себе приезжий. — Помощником бригадира буду.
— А!.. Хорошо! — И возница смеется.
— Почему — хорошо? — несколько озадачен приезжий.
— А почему должно плохо? — в свою очередь не понимает возница.
Против такого ему сказать нечего. Действительно, почему всегда должно быть плохо, а не хорошо.
И он соглашается, смеется. И они оба смеются. Смеются минутной заминке в этом хорошем их разговоре, смеются друг другу, веселому солнцу, степи, просто жизни.
Он достает папиросы, угощает возницу, закуривает сам.
Они хорошо, с улыбками, прощаются, кивают друг другу — и каждый следует в свою сторону, к своей цели.
Идет — и «озеро» отступает, все дальше и дальше. Не было, не было ничего в нем — и вот уже призрачный, яркий и фантастический городок. Или, вернее, два: один над «водой», другой отраженный. Чуть позже, подойдя еще ближе, он разглядит: вагончики — голубой и зеленый, и коричневый; и светлую большую цистерну; и строгим порядком серые ДТ-54; и голубые и зеленые сеялки...
И это и будет она, его Вторая бригада. И он остановится и долго-долго будет смотреть на этот их городок: зеленый квадрат нетронутой целины и на нем разноцветные кубики...
И где-то там будут они, ребята-трактористы его Второй тракторно-полеводческой бригады, где он никого-ни-кого еще не знает и с кем, одному богу ведомо, как сложится тут его жизнь...
4
Майский день, солнце, чистое просторное небо. И такая же просторная, тронутая первой дымкой всходов вокруг степь — от сиреневой до чисто зеленой.
И полевей стан их — как чистый акварельный рисунок: густой зеленый квадрат непаханой целины и на нем — голубой, зеленый и коричневый вагончики, две алюминиевого цвета цистерны (теперь уже две, одну при нем привезли), ряд тракторов, голубые и зеленые сеялки, плуги, культиваторы, сцепки борон...
Они отсеялись — за восемь дней почти четыре тысячи гектаров, и теперь, довольные сделанным, отдыхают, приводят себя в порядок.
В их голубом — «бригадирском» — вагончике сейчас парикмахерская. За мастера — Иван Чабаненко. Бреет он — будто всю жизнь был парикмахером, так умело и смело работает он своею опасной бритвой. Уже только по этому, как охотно, просто-таки с удовольствием стрижет и бреет он всю бригаду, в нем виден свой «общежитский» человек.
Ивану лет под тридцать, он женатый, отец двоих детей. Семья на Украине, где-то под Гуляйполем, а он вот тут, на целине — приехал «гроши зароблять». Авторитет у Ивана в бригаде безусловный. Бывалый (на каких только стройках он ни работал — и трактористом, и бульдозеристом, и крановщиком...), рассудительный, надежный. Наверное, мало кто в бригаде, как он, знал тракторы — и уж явно никто больше не шел с такой готовностью разбираться в неполадках чужой машины. А кроме естественной для него необходимости всегда пойти и помочь другому, Иваном двигал еще и азарт специалиста, профессионала: мол, как это так, что не сумеет он разобраться в какой-то там заковыке. И все равно тут: идет ли речь о кропотливейшей какой регулировке или же надо просто-напросто выбить кувалдой неподдающийся палец из гусеницы С-80 (была одна такая тяжеловесная и неэкономичная на полевых работах махина и у них в бригаде). Коренастый, широкоплечий, сильный, Иван, казалось, без всякого усилия управляется с кувалдой.
Сейчас он был в синей, слинявшей от пота майке, и белое его тело казалось слишком нежным для такого богатыря; руки, лицо и шея — заветренные, красные от загара.
Еще был Иван и прирожденным юмористом. Часто сама по себе ничего не значащая фраза, — казалось бы, ничуть не смешная, — произнесенная Чабаненко, вызывала всеобщий хохот, и Иван тоже упивался вместе со всеми своим же умением рассмешить. Да и в самом лице его было что-то, когда сразу угадывается умный, серьезный человек и безобидный весельчак. Вообще же имел он белое заостренное лицо, острый нос, острый подбородок, твердо сжатые губы. Стригся почти наголо, носил короткую светлую челку.
Сейчас на языке у Ивана был он, их молодой помбригадира, и Чабаненко, ко всеобщему удовольствию присутствующих, буквально упивался своим веселым и безобидным подзуживанием.
...— Так ты, Максим, по правде скажи, — спрашивает Иван, а сам тем временем выбривает «под Котовского» Алика Шевцова, — по правде скажи: який бис понес тебя сюды, на эту самую целину? А?
— Хлопец, мабуть, романтику шукаить, — дружески подсовывает шпильку мягкий и доброжелательный Вася Вязовченко.
— А, Максим? — подхватывает Иван и по-доброму, смеющимися глазами смотрит на него. — Той же
