нужное от ненужного, хорошее от плохого. И как-то само собой получалось у них в семье, что «главной» была у них мать, Прасковья, а не отец, хотя никто из них, кажется, никогда и не стремился командовать друг другом.
Работать на огороде или на свой нарез в поле, какая бы ни была трудная работа, мать всегда шла с нетерпением поскорее взяться за дело, будто ее ожидал праздник. И такое отношение к труду внушала она сызмальства и ей, Варе. «Ты не о спине думай, — говорила она, когда они выходили полоть картошку или просо. — О спине будешь думать, этак любая работа тяжелой покажется. Ты думай — чтоб каждому кустику хорошо рослось, тогда и уставать меньше будешь». Но на огороде и сама Прасковья меньше любила работать, а вот на свой нарез в поле шла и по правде как на праздник. Кроме пахоты, отец, кажется, ничего не делал на поле без нее. Особенно она любила выезжать с отцом, когда сеяли. Отложит любые дела, а в поле пробудет с отцом, пока он не отсеется. ...И теперь, вспоминая, Варвара будто видела все это. Отец насыпает из мешка в плетеную соломенную мерку зерно, надевает завязанный рушник через плечо, поудобней пристраивает, у живота мерку — и мать тут же, помогает ему. «Ну, Господи, благослови», — говорит отец, как это и принято было говорить перед началом любой важной работы. «Давай, начинай с богом», — скажет ему мать. И вот отец уже шагает размеренно по черной пахоте, бросает под правую ногу зерно влево-вправо — и после каждого взмаха его руки зерно разлетается перед ним в прозрачном воздухе и золотится на солнце. А мать, теперь уже не смея топтать засеянное, идет за ним сторонкой, по меже с соседним нарезом. И где-то тут — и она, Варя: то ли сидит на мешке с зерном и смотрит на отца и мать, то ли стоит посреди этого черного весеннего поля и ищет над собой в небе поющего жаворонка.
«Было ведь, ить так все оно и было!» — думала теперь Варвара. Пусть и тогда не ахти как жили: и из лаптей с онучами не вылазили, и не всегда знали, как до новины прокормиться, и работали побольше нынешнего... а сколько бывало, радости от этой самой работы! Чуть свет поднимутся люди — и весь день не покладают рук, все боятся, как бы не сделать мало. На лошаденках плугом или сохой пахали, из мерки сеяли, вручную косили, цепами молотили: света божьего не видели, рубахи на спине от пота расползались — а жили как-то с радостью. Тот же вот сев. Сейчас — тракторами все, сеялками; это, что и говорить, не рукой из мерки бросать: попробуй сейчас пошли мужиков потаскать на животе эту пудовую мерку да весь день помахать! Нынешнюю работу с прежней не сравняешь — тут тоже зря говорить нечего. Только вот как-то интересней все оно было раньше. Настанет весна — и до самой зимы, как муравьи, люди: и старый, и малый — все при деле, каждому своя работа, баклуши никто не бил, Землей жили — и с охотой трудились на ней...
Весной маленькими клочками сеяли: ячмень, гречиху, просо, коноплю... А после жнитвы другая была забота — рожь. «Матушка-рожь кормит всех сплошь», — любили говорить люди. Когда готовились к осеннему севу (рожь всегда старались посеять между первым и вторым спасом: «До петрова дня вспахать, на спас засевать), мать Прасковья, бывало, все молила, чтоб послал бог мелкого дождика; и до сих пор старые люди считают: если пойдет в день сева тихий мелкий дождь — хороший урожай на рожь будет, «а год хорош, когда уродит рожь».
Больше всего любила она вспоминать мать и отца об эту пору, во время сева; или в жнитву: отец косит, мать вяжет...
Семья была маленькая: отец, мать да она, Варька-Варюха. Один ребенок — редкость в крестьянских семьях, особенно по тем временам, да такая уж, видно, была судьба Прасковьи: двое первых детей умерли еще в младенчестве, а после нее, Вари, мать по какой-то там причине уже не могла рожать.
И мать с отцом баловали ее, Варю. И самое вкусное, и какую обновку купить — в первую очередь ей. Так что, по сравнению с детьми многодетных семей, она и ухожена была лучше и обласкана, может, больше.
Отец любил свою Варьку-Варюху, и она, маленькая Варя, точно знала почему: бабка Авдотья, деревенская повитуха, приняла ее от матери на отцову рубаху — чтоб, значит, отец любил ее; об этом ей мать сама рассказывала.
Зимние вечера длинные, и отец перед сном рассказывал ей разные сказки: басни, как он сам называл их. Наверное, было это, когда отец наработается за день и вечером уже не хотелось долго сидеть. Когда он рано ложился, она тоже забиралась к нему на кровать. Мать ложилась позднее, все что-нибудь делала, и пока она работала, Варе разрешалось полежать у отца. За стеной на улице в непогоду свистел ветер, в стекла секла снежная крупа... где-то там, в ночи, было темно, холодно и жутко, там где-то выходили из лесу волки... а тут, дома, в своей хате, светло и спокойно, от натопленной лежанки обдает теплом, привычно жужжит пряха матери, рядом с отцом на их большой кровати как-то особенно уютно, и ей хорошо так вот лежать и слушать отца.
«Вот, значит, в одном царстве, в одном государстве, — начинал отец, — жил-был царь, и был у него сын Иван-царевич...» — И отец долго и охотно рассказывал, как любил царь своего сына, как не жалел он для него ничего...
Любил отец свою Варьку-Варюху, а сам, кажется, всю жизнь тосковал, что нет у него сына: первый-то у них мальчик был, да умер что-то месяцев трех. Бывало, особенно когда выпьет, нет-нет да и скажет: «Эх, мать, подкачала ты!.. Хороша дочь — да в люди пойдет, а сын — он всегда домашний гость!» И любил возиться с соседскими мальчишками: то свистков им из жести наделает, то цурку или чурукан для игры выстругает, то луков и стрел намастерит. Те и рады: все бегут с чем-нибудь к дяде Петру. И, наверное, потому, что хотелось ему сына, чаще всего рассказывал он сказки про Иван-царевичей...
Больше всего, помнится, ей нравилось слушать, когда отец рассказывал про Ивана-царевича и Марью- Моревну. Там тоже сначала царь любил своего сына и не жалел для него ничего. А потом сказка уводила Варю на дно окиян-моря, к морскому царю, у которого не было ни одного сына, но зато было двенадцать дочерей и среди них самая прекрасная — Марья-Моревна, морская царевна. А дальше: как встретились Иван-царевич и Марья-Моревна, как привез ее царевич к себе домой — а старый дурак царь сам задумал жениться на ней и приказал слугам отрубить голову любимому сыну, но мудрая Марья-Моревна оживила Ивана-царевича живой водой. Страшновато было слушать иные сказки отца: не то, чтоб ей самой страшно становилось тут, в своей хате, рядом с отцом, а страшилась за тех добрых людей из сказок, когда тайно затевалось что-нибудь против них. Но зато все сказки кончались хорошо: добрые люди все равно всегда побеждали злых; и она, Варя, дослушав сказку, иной раз и засыпала тут же рядом с отцом... засыпала тем легким сном, когда, если тебе хорошо, то, значит, и всем людям на всей земле хорошо...
...Счастливые дети, думала, вспоминая себя маленькую, Варвара. Ничего-то они еще не знают, ко всему доверчивые. Хорошо самому — и уже все тебе хорошо. Скажет, бывало, мать: «Из добра, дочка, вырастает добро, а из зла — зло. Так что, если человек с доброй душой живет, то и к нему всегда все добрые», — и все для нее было понятно и просто: она, Варя, будет всегда доброй, а значит, и к ней тоже всегда все добрыми будут...
«Твоими устами, царство тебе небесное, да мед бы пить», — много раз в жизни повторяла про себя Варвара, когда вспоминала такие вот речи матери, сама при этом точно не зная, то ли осуждает она за это покойную, то ли просто жалеет, что не всегда, — ой как не всегда, мать! — получается оно так в жизни...
Только нет: никогда у нее не повернулся бы язык, чтобы осудить мать, что приучала она ее, Варю, с самого детства принимать жизнь так же просто и доверчиво, как принимала сама.
С детства знавшая, что такое нужда, Прасковья потом всегда была довольна жизнью: угол есть, хлеб соль есть, одеты и обуты, сами здоровы — что еще человеку надо? И не любила мать людей хитрых, завистливых или жадных — не любила и не привечала. А сама: спросят люди, сколько, мол, они с отцом мер ржи или там проса намолотили, — всегда столько назовет, сколько есть. Эта извечная крестьянская хитрость у многих есть: скрыть, сколько намолотили, сколько сена в сарае, сколько картошки или бурака накопали... А мать никогда не понимала этого: зачем, мол, скрывать, не чужое ведь, свое.
Не помнила Варвара, чтобы не подала мать кусок хлеба нищему или не одолжила кому, пусть даже из последнего. «Бедного человека не корысть — нужда посылает просить», — говорила она, принимала беду другого человека, как свою, и старалась помочь.
Прасковья не раз говорила уже взрослой Варваре, что хотела еще иметь детей. Ездила она и с отцом и
