тысяч впившихся в горло иголок. – Вот и будет повару жена. Вот и будет кому носить украшения… Все правильно.
Она поставила стаканчик на камень, он опрокинулся, вино, чуть шипя, пролилось на бедную персиковую косточку. Потянулась вынуть серьги, но Себас не дал.
– Оставь себе. И браслет тоже. Ну и что, что не ты мне жена будешь. Это все равно твоя доля. Я бы без тебя не нашел ничего. Думаю, дом Антоний так бы и рассудил.
«А жалко? – тянуло за язык, толкало ставшее горьким апельсиновое вино. – Жалко небось, что не я твоя суженая?» Глупости какие. Магдала поднялась, стряхнула крошки с джинсов и стала собирать корзинку. Себас тяжело вздохнул и принялся складывать в сундук приданое своей португальской девушки.
– Ты не горюй так, Себас, – сказала Магдала в обтянутую синей футболкой спину. – У меня ведь тоже своя… судьба есть. Тоже меня ждет.
Сказала – и задохнулась, оттого что пустые были это слова, что не знала – правда ли это и ждет ли, а если и ждет, то что за судьба такая, в этом теперь разобраться бы надо.
А Себас, шурнув еще раз в мешке и в ящике, обернулся. Может, и показалось, а может, и вправду повар-доброволец шмыгнул носом, как маленький. Очень он был еще молод, очень.
Но он уже улыбался.
– Так ты это… ну, когда подрастешь… совсем и вы поженитесь, приезжайте тогда ко мне. К нам с Ирмой. Будем вас бесплатно кормить, клянусь святой Кларой!
– И пирожками. – Магдала в ответ улыбнуться не смогла, не получилось, но Себас не заметил. Колесо его судьбы уже тоже провернулось и катилось теперь в своей колее – отдельно.
8
Доплыли до Португалии.
Себас долго махал им рукой с причала, а другой рукой обнимал высокую, черноволосую, смуглую девушку. Она его там ждала.
– Ну вот, – сказала Магдала, обернувшись к товарищам по пути – все собрались на палубе, провожали счастливчика Перейру. – Вот. Завтрак в восемь, как всегда.
Теперь некогда стало читать про путешествия и вести дневник: экипаж небольшой, но кушать все хотят три раза в день, а еще и вахтенные…
Так вот и заканчивалось ее плавание на «Морской птице», а дни стали уже коротки, вечера и ночи длинны, и, чистя крепкую ирландскую картошку на суп или на второе, Магдала раскладывала воспоминания, как платочки в комоде: александрийское солнце, девочку-язычницу из Рейкьявика, пристань, с которой Роза шагнула когда-то на свой первый борт, вечное, никогда не исчезающее зарево над невидимой Кубой. Было что вспомнить.
И были вещи – на память: вышитый белым по белому платок, и второй, и открытка с молитвой, и исландский кремешок с руной (тут Магдала вздыхала горестно), и голубые туфли прекрасные, и… и браслет вилочкой.
Но и все ведь, думала Магдала, вернемся, будет Рождество, потом я, наверное, до весны буду работать где-нибудь, может, у нас на почте, а потом, конечно, надо будет пойти на курсы, как Роза говорит, и поступать в университет, и учиться… на библиотекаря, конечно, и вот тогда, может быть…
Может быть.
А вот уж что точно – что плавание на «Морской птице» закончится, и что-то слишком много расставаний мне на одну мою душу, думала Магдала, роняя слезы в картошку, слишком много, а сколько ж будет встреч?
Старый корабль не любил сырости внутри. Он тихонько – а на самом деле безжалостно скрежеща переборками и хлопая линолеумом – шлепал к вздыхающей, всхлипывающей, в три ручья ревущей Магдале, обнимал ее за плечи, дышал в ухо коричным книжным и угольно-табачным духом, кряхтел поучительно: мол, все встречи еще, девочка, твои.
Но Магдала не знала этого и знать загодя не могла, а умом понимать – не хотела. Да, говорила она, размазывая по щеке ирландскую грязь, да, а вот Розу я уже не увижу… и капитана Бека, и Атиллу, и… и Себаса, Себаса вот уже никогда…
И вовсе не никогда, кряхтел корабль, и вовсе не его, и столько вас уже тут было, ох, молодежь, молодежь…
А тебя тоже, заливалась Магдала, тебя я тоже уже не увижу!
Ну что же делать, что же делать, ведь и я тебя тоже, пока весь мир не обогну тридцать раз и еще три раза, или триста тридцать три раза… вот, не помню, старый уже совсем…
И так, наплакавшись и поставив картошку в холодной воде дожидаться утра, Магдала шла к себе в каюту, забиралась в остывшее льняное нутро постели, а корабль не уходил – напевал и накряхтывал ей сонную песню, и оказывалось, что уснуть можно, и что во сне все легко и понятно, и надо только наяву чуть-чуть чего-то добавить – как пище бывает нужно чуть-чуть соли или перца, – может, времени, или солнца, или просто любой радости – чтобы распрямиться, не печалиться и смотреть вперед. Потому что слева – дом родной, справа – дом памяти, в который нет возврата, а что впереди, о том знает только капитан.
Я – капитан? – сонно выспрашивала Магдала, оборачиваясь из долины видений в жизнь, где были расписание рейса, камбуз и истекающее чудо.
Ты капитан, отвечал корабль. Ты уже капитан, девочка моя, только молодой еще, и капитан, и корабль, и парус.
Но я не знаю…
Смотри вперед, отвечало море. Смотри вперед.
Впереди была Силема.
Она еще не появилась даже на горизонте, она была впереди пока еще только «по курсу», но капитан Бек уже готовился войти в порт. «Морскую птицу» чистили и чинили, и к обычной трудовой уборке добавился еще и предпраздничный пыл. Магдала так вдруг захотела увидеть Силему, и не по левому борту, а настоящую, что готова была залезть на самый верх, к неподвижной решетчатой антенне, оставшейся у «Морской птицы», видимо, с тех времен, когда корабль был на военной службе.
Она и забралась туда, ежась от свежего ветра – зима все-таки, а там, засучив рукава брезентовой куртки, хозяйничала Роза. Несколько банок и баночек краски и растворителя, пакет кистей. Цвет был совсем невоенный – ярко-алый, как в весеннем саду.
– Вот это да…
– Угу.
Магдала расставила стремянку, полезла наверх, приняла от Розы баночку и кисть. И опять сердце защемило: вот и Роза уплывет навсегда, а она ведь ради меня волчицей обернулась, чтобы след взять, до того еще как стали в полицию звонить, когда я к ужину не пришла… Ох и страшно же было… а вот Розе все нипочем. И как же спокойно она все объяснила перепуганной Магдале: что никакой она не оборотень, просто правильно наложенные руны могут на время обострить в человеке то, что ему от природы дано: обоняние, или зрение, или слух. А еще она сказала, что все дело в виноградной грозди – зимой, да еще на северном острове. Нет, славна Исландия теплицами, конечно, а все же у Матери язычников свои расчеты, ей любое совпадение годится, видно, нужна была им эта свадьба с пустым и темным духом…
«И вы вот так ради меня…» – сказала тогда Магдала, ей было бы жутко даже воображением примерить на себя такое – волчий нюх и волчье сердце, слух нетопыря и его холодные крылья, кошачье око и коготь. «А ради кого еще? – изумилась Роза. – Мы же с тобой на одном корабле служим, одно дело делаем. Ты мой друг». Так-то вот. «Ты – мой друг». А ты мой, Роза, и как быть мне без вас, и как идти самой…
– Да вот так же и иди, как до сих пор шла, – проворчала хранительница, подавая новую порцию краски. – И не разговаривай на таком ветру, тем более – сама с собой.
– Ничего мне не сделается, – ответила Магдала. – А только вдруг я опять во что-нибудь такое… встряну?
– В какое – в «такое»?
– Ну… вот… как в Исландии было.
Роза спустилась со ступеньки, сложила руки на животе и хищно наклонила голову к плечу.
