Пресс-папье

поклялся, что отомщу всей их ораве. Отомщу, внедряя мою веру в самый источник их существования, ведя в нем подрывную пропаганду. Я решил стать школьным учителем.

Я думал, бог весть почему, что в Кембридже мне будет житься полегче, что там могут найтись люди, которые разделяют мои цели и интересы, любят и понимают, подобно мне, Суинберна и Элизабет Барретт Браунинг. И испытал потрясение, обнаружив, что преобладающие эстетические ветра дуют там из Парижа, со стороны постмодернизма и американского романа, а все, что мне дорого, рассматривается под тем же холодным, резким, беспощадным светом, который всегда меня пугал. Мне официально заявили, что Суинберн, возлюбленный мой Алджернон, сентиментален и лишен конкретики. Так и получилось, что и в Кембридже я тоже оказался чувствительной душой, брошенной в мир литературных регбистов. В стране Руперта Брука, омываемой его рекой, осененной его кембриджскими небесами и затененной его каштанами и древними ильмами, меня окружали люди, глумившиеся над всем, что ему было дорого, и рифмовавшие Гранчестер с Манчестером. Я продрался сквозь Кембридж и вылез из него увядшей и растоптанной фиалкой. Наслаждение крылось для меня между бедер мальчика, которому еще не исполнилось пятнадцати, светловолосого и уступчивого, или между страниц романтического поэта, вздыхающего в своих стихах об утраченной любви и утраченной красоте. Кембридж не дал мне ни того ни другого. Насколько я знаю, ныне он готов дать и большее, но для меня слишком уже поздно обращаться к нему. И я приехал сюда – отчасти для того, чтобы посеять в умах и бедрах отданных мне на попечение мальчиков семена, из которых произрастут названные мной наслаждения, отчасти для того, чтобы укрыться от мира, ставшего для меня непонятным. Мне же поручили готовить их к общему вступительному по латыни и судить крикетные матчи. Как мучительно, как горько. Впрочем, и я узнал здесь дни безмятежности и покоя – я узнал Картрайта, «Зимородка». Он упоителен, Брукшоу, упоителен. Сияющее солнце, от одной улыбки которого созревают плоды и раскрываются цветы. Я не смог бы описать и малой доли прилежания, предприимчивости, чутья, увлеченности и поразительной отваги, кои он проявил, чтобы заработать для своего «дома» эти очки. И как-то воскресной ночью я прокрался, в одном лишь халате и шлепанцах, в учительскую, чтобы занести его достижения в журнал. Думаю, я понимал, что меня разоблачат, но я должен был сделать хоть что-то. (Вздыхает.) Там сидела Джейн, немного пьяная, пахшая «Гермоленом».[234] Рабочий день ее только что завершился, она даже не успела снять белую целлулоидную шапочку матроны. Она сидела в кресле – по-моему, в вашем – со стаканом джина в одной руке и сиропом от кашля в другой. Заметив, что я дрожу, – я пытался придумать, как мне, не привлекая ее внимания, вписать в «Домашний журнал» все эти очки, – она вдруг, без всякого предупреждения, расплакалась и принялась изливать мне душу. Оказывается, с первого же моего дня в Чартэме она мечтала о моем теле и о том, чтобы совокупиться со мной. У нее темные волосы и блестящая кожа, и она угнетает мой дух, Брукшоу. Не знаю, что на меня нашло, была ли причиной жара, или запах ее сиропа, или что-то еще, но я стал читать ей Байрона: «Она идет во всей красе, светла, как ночь ее страны. Вся глубь небес и звезды все в ее очах заключены».[235] Ну, после этого сделать ей предложение было поступком всего лишь естественным. Если она мне откажет, я смогу не подпускать ее к моему телу, ссылаясь на установления религии, если примет, я как-нибудь переживу наши половые сношения, зная, что такова цена, которую мне приходится платить за возможность унаследовать после смерти ее отца пост директора школы. Вполне опрятный ход. Но теперь вы узнали о моем… неблагоразумном поведении с Картрайтом. Конечно, глупо было приписывать ему столько очков, не понимаю, почему я не смог удержаться… да к тому же в конце триместра Картрайт школу покинет. Всего шесть недель осталось, шесть недель!

А знаете, мне кажется, что ваша позиция не так уж и сильна. Вам не приходило в голову, что если не я женюсь на Джейн, то это сделает кто-то другой, какой-то человек со стороны? Вы старик, Брукшоу, директор школы из вас уже не получится. И если я не стану следующим ее хозяином, им окажется человек, нисколько вам не знакомый, а у него может найтись приятель, которого он назначит старшим преподавателем – вместо вас. Подумайте об этом, прежде чем желание уничтожить меня возьмет над вами слишком большую власть. Хорошо?

БРУКШОУ. Вы ловкий негодяй, Доминик, однако козырной туз все еще остается в моих руках: мне ничего не стоит позвонить в полицию, помните об этом.

ДОМИНИК. Разумеется.

БРУКШОУ (вздохнув). Впрочем, боюсь, что вы правы. Директором мне уже не стать. Слишком поздно. Наверное, я и сам это сознаю, и уже не первый день. (Задумчиво.) Ну так вот, Доминик, если вы не хотите, чтобы кто-нибудь прознал о ваших маленьких похождениях, вам придется сделать следующее.

ДОМИНИК. Шантаж, к вашему сведению, незаконен.

БРУКШОУ (не без раздражения). Какими бы скудными ни были мои познания в области уголовного права, я все же твердо знаю, что школьному учителю двадцати шести лет не дозволено совершать половые акты с тринадцатилетним школьником, к которому он приставлен in loco parentis.[236] Да-да, Доминик, in loco parentis.

ДОМИНИК. Ну нет, повесить на меня еще и инцест вам не удастся.

БРУКШОУ.!

ДОМИНИК. Прошу прощения. Хорошо, сколько?

БРУКШОУ. Виноват?

ДОМИНИК. Сколько вы хотите получить за молчание?

БРУКШОУ. Речь идет вовсе не о деньгах, глупый юноша.

ДОМИНИК. Ну а чего же вы тогда хотите?

БРУКШОУ. Чего я хочу, вы сейчас узнаете. И слушайте внимательно, Доминик. Вам придется сделать в точности то, что я скажу. (Заглядывает в записную книжку или в ежедневник.) Как вам известно, право пороть учеников за дурное поведение дано только Старику и мне, как старшему преподавателю. Вы, Доминик, обзавелись пренеприятнейшим, если позволите так выразиться, обыкновением направлять ваших паршивцев не ко мне, а к директору. Этому безобразию необходимо положить конец. В дальнейшем вы будете делать все от вас зависящее, чтобы каждый нарушитель порядка попадал в мой кабинет, где бить его буду я. Манипуляции тростью – это одно из немногих удовольствий, еще сохранившихся в моей жизни, так не отнимайте же у меня и его.

ДОМИНИК. К… к…

БРУКШОУ. Теперь второе, что вы для меня сделаете. Дважды в неделю вы станете приходить в мою спальню – думаю, вторник и четверг, полночь, самое подходящее для этого время. Там вы будете в течение получаса избивать меня одежными плечиками или мокрым полотенцем, а затем обуваться в крикетные туфли и бегать по спальне взад-вперед. Мне это понравится. Договорились?

ДОМИНИК. М… м…

БРУКШОУ. Будете вести себя хорошо и в точности выполнять мои указания, я позволю вам жениться на дочке директора. Думаю, вы правы, если бедняжка выйдет не за вас, на вашем месте может оказаться кто- то еще и похуже. Полагаю, вы станете директором школы. И надеюсь, что директор из вас получится хороший. Собственно, я в этом не сомневаюсь. Вы обладаете всеми необходимыми для этой должности качествами.

ДОМИНИК. Мокрым полотенцем? Да вы же больной человек.

БРУКШОУ. А теперь я вынужден настоять на том, чтобы вы сообщили мне о вашем решении сейчас, Доминик. С минуты на минуту начнется урок, а вы, насколько я могу судить, еще не закончили проверку тетрадей. Итак. Следует ли мне позвонить в полицию или вы готовы выполнять время от времени все то, что я вам описал?

ДОМИНИК (торопливо). Нет-нет! Не надо никуда звонить… Я… я выполню все ваши условия.

БРУКШОУ. Великолепно! Я знал, что мы поладим. Замечательно. А теперь мне придется поспешить, меня ждут шестиклассники, которых я готовлю к первому причастию.

ДОМИНИК. Да, но по вторникам и четвергам я как раз занимаюсь с Картрайтом латынью!

БРУКШОУ. Что ж, боюсь, вам придется перенести эти занятия… да ведь и осталось-то всего-навсего шесть недель. Итак, жду вас завтра ночью, на первой нашей встрече. До скорого…