Надо бы собраться и сделать шаг через порог. В глаза ей посмотреть и пусть вновь скажет, ему – да, Эберхайм – мой папочка, целую в десна!
Уж больно не похоже все это на Эру.
– Мне кажется, еще недавно ты ее любил. Во всяком случае, творил безумства из-за нее не в меру. Сейчас же вижу тень сомненья на лице. Презрительность и жажду откровенья, как от преступницы, – заметил Эхинох. – Что ж, твое право. Она знала, на что шла. Ее оставили. Все. И не приходят, и не хотят идти, и видеть ее, знать. Кейлиф сложил с себя обязанности под предлогом невыполнения своего долга. Предпочел год наказанья, чем возвращенье и служенье дочери Эберхайма. Эрлан даже не заходит, хотя прекрасно знает, что она слаба и больна. Жрец отказался вести ее, – и добавил тише. – Все не хотят с ней знаться, хотя совет еще решения не принял – хватило вести о ее заявлении. Всем хватило… кроме Лалы Самхарт. Она знает, что и остальные, но отчего-то не спешит прочь от подруги. Наоборот. И почему -то, ей ровно на отказ Амарики в жилье, на то что с ней уже не желают здороваться.
Вейнер отвернулся. Подумал и двинулся к выходу:
– Это дело Лалы. Я пока не готов сказать, что-то определенно. Но Эрлану скажу.
– Скажи, – кивнул, не оборачиваясь, чтоб не показывать лица, что стало жестким и неприязненным. – И передай что его, пока еще жене, стало хуже. У нее жар.
И все же обернулся, напустив на себя равнодушия:
– Кстати, самый простой и лучший выход – не проявлять внимания и дальше. Оставленная помучается и умрет. Теперь совсем. Проблема испарится вместе с ней. Опять же – уже переживали, вновь переживать не станете.
Шах сжал зубы, глядя на спокойного даже немного обрадованного предложить удобный всем выход советника и, с трудом сдерживал желание отправить его мордой в стену.
Тот смолк и глаз прищурил выжидая.
Вейнер молча вышел из библиотеки.
Эхинох отвернулся, хлопнул по столу ладонями и уставился в потолок, чтобы сдержать себя: уроды. Вот ведь уроды! Что женщина, что мужчина, что больной, что здоровый, что светлый, что простой – все едино. Закон же, как же! А человека в человеке, в каком пункте отменили?
И задумался, потирая губы пальцем – неужели и Эрлан все оставит так, выдвинет требование? Понять его можно – трудно ему сейчас и выбор слишком сложен и неоднозначен.
Н-да, потеря ребенка действительна была знаковой. Вот было бы мученье, если бы остался.
И вздохнул, представив себя на месте Лой – ужасно. Сказать же точно, чтобы сделал – не мог. Но точно знал, что сделает все, чтоб оттянуть решение совета. Он чуял некое подводное теченье, как воду под толстым слоем льда, и ждал, когда он вскроется.
Эрлан так и не смог поспать нормально – не мог места себе найти. Тошно было без Эрики и тревога за нее душила. Все сжимал ночью подушку и откинул утром. Та полетела в стража.
– Ну, ну, эта -то причем? – пробурчал Лири. Помятый был – явно тоже худо спал.
Поставил на стол кувшин и блюдо с булочками, амином, ягодами. Подушку поднял, на постель кинул.
– Завтракать пора, светлый.
Лой глянул на него, как больная собака и, в мытню пошел.
За столом тоже молчал, жевал сумрачно и, словно вкуса не ведая.
– Я тут думал, думал, – со вздохом поерзав, решился сказать страж. – Ну-у… в общем, светлая-то небось не в себе была, чего ж так сразу… и, это… Недужная она.
Лой с треском отправил кружку в блюдо и вышел из-за стола.
Лири сник, понимая, что полез зря.
– На жатву отпусти, светлый, развеюсь да разомнусь, что ли. А то думки мают, – попросился робея.
– Вместе пойдем, – подумав, бросил сквозь зубы Лой.
Лала бродила по комнате, с тревогой поглядывая на Эйорику. Металась та. С ночи залихорадило ее, потом вовсе забило, как в припадке. Видно сказывалось переживание, а может душ, что Лой ей устроил.
Лале жаль было до одури, слезы наворачивались, а что делать, не знала. К жрецу сходила, а тот отворот -поворот – законы знаешь, мол, не могу, светлая, прости. Оно ясно, что уже все о заявлении Эрики прознали, вот и сторонятся, как заразы. Только по чести ли то?
Эя захрипела, выгибаясь, и руками словно грести начала.
Лала виски потерла, соображая, что делать. Самой надо, а что она может?
Как же жестоко происходящее! Как они могут!
Она ненавидела Эберхайма всеми фибрами души, но не могла взять в толк, за что ненавидеть Эю. У Лалы было может и больше претензий к Этану, чем у того же Лой, у нее тоже убили родителей, причем она была совсем малой. Но, как ни странно, понимала, почему подруга не желает отказываться от своего отца, да, вот такого ужаса рода изначальных, да, изгоя, да, великого преступника. Однако, если быть честной перед собой, объявись ее отец или мать, и будь за ними хоть шлейф преступлений не меньше, она бы тоже не смогла отказаться. Нет, ни оправдать, а не оттолкнуть свою кровь не смогла бы. Эя сделала тоже самое. Она не оправдывала Эберхайма, не вставала на его защиту, она вообще ничего не сказала про него, кроме того, что прямо и честно заявила, что он ее отец.
Она, как раз, поступила по чести, хотя не изучала законы светлых!
А они законы знают, но как поступают?!
Лала вылила оставшийся настой в кружку – на пару глотков не больше. Надо срочно что-то решать.
И попыталась выпоить подруге. Та горела и не понимала ничего. Оттолкнула, пролила последнее, и затряслась, зубами клацая.
Лала рот прикрыла, чтоб не заскулить – саму колотить начало от возмущения. Совет еще решения не принял, а изначальную уже списали. Недужной! Да звери и то так не поступают! Даже отец ее такого не творил! Сама слышала, как ватар Хелехарну рассказывал, что выходили его по приказу Эберхайма, а ранили как раз люди Лой. Тот ответил, когда Лала спросила – как же это вдруг – мол, видно потому и получилось, что в пику друг другу. Только после к жрецу еще пара светлых заглядывала. И оба шли не в Тоудер, а искать как раз Морент, и вовсе небывалое сказывали – что упырь как раз глава оставшихся изначальных, а никак не Эберхайм, и приспешник его Лой, на красную сторону приходя, такое творит, что даже мраку тошно. Своих же убивал, яко бы за службу изгою, а те на деле ни сном ни духом. Просто жили спокойно на красной стороне, не лезли никуда.
Правда это – не правда, но что слышала.
И если так, то кого и за что судить? Пусть мужчины разбираются, зачем женщин винить? На Эйорике крови неправой нет, а что в жилах течет – так уж не изменишь. Да, сама выбрала, с того и спрос, но всем ведомо что ею предки руководят, значит, судить ее – дела предков судить. А что люди о делах этих знать могут?
Нет, не правы изначальные!
И дрогнула – а если Эю приговорят? Ведь не откажется она точно. Тогда что – обеим в изгои?
Страшно до озноба. Глянула на мающуюся в лихорадке и опять жалко уже ее шибче себя.
Пометалась и ринулась на поиски Лой. Он муж ей еще, обязан помочь!
Эрлан снопы сек и вязал с отстраненным видом. Палило нещадно, колосья созрели и тянули к земле. В этот день наверняка все светлые и простые были на сборе – кто пшеницу, кто овощи, кто ягоды собирал. Не даром в городе опустело, зато на двенадцатом круге по всему диаметру толкотня. Как раз выходы к садам и полям.
Молодая женщина рода Мейнардов рядом встала, улыбаясь задорно и призывно, снопы вязала и на Лой поглядывала.
– Вот уж не ожидала изначального здесь увидеть, – сказала, принимая сноп.
Эрлан молчал, свое делал. А молодка не отвязывается, видно приглянулся ей. Только в цикле род значения не имеет, иначе б не подошла. Ясно же что не пара – ее – захудалый, правом животных понимать только и владеет, куда к Лой лепиться?
Но липла. Тот ни словом не обмолвился и отстранен был, а она упорствует.
